.
Как я указывал выше, трактовка «Преступления и наказания» универсально принимается людьми различных, зачастую крайне противоположных мировоззрений как трагедия некоего человека вообще, посягнувшего своевольно, исходя из рациональных калькуляций, поднять руку на жизнь другого человека. Но Порфирий трактует роман совсем иначе и в своем национализме отрицает идею «человека вообще». «Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» – говорит он Раскольникову при их первой встрече и затем при последней: «Да и чего вам в бегах?.. а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного; ну а ваш ли там воздух?.. Без нас вам нельзя обойтись». Курсив последних слов – это выделение самого Достоевского, но даже если он выбрал бы каждый раз писать курсивом слова «у нас», «наш» и «ваш», все равно, благодаря его стилистике, никто не обратил бы должного внимания на то, что на самом деле говорит, что думает и чувствует идейный человек Порфирий. Иронист Достоевский, выбрав из всех персонажей Разумихина, поручает именно ему заметить странность состояния Порфирия: «– Да что вы оба, шутите, что ли? – вскричал наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя? – Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия».
Тихий и грустный Раскольников – это не Раскольников-убийца, это Раскольников, автор статьи о парадоксальности судеб человеческого общества. С Порфирием же происходит обратное: внезапное спокойствие Раскольникова, объясняющего свою статью, выбивает его из равновесия. Чем спокойней и вежливей Раскольников парирует его нападки («…Вообще ваше замечание остроумно… Это замечание ваше еще даже остроумней давешнего… Я должен согласиться, что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности…»), тем с большим раздражением Порфирий старается вышутить оппонента, исказить его слова, грубо свести их к нелепостям, придать им буффонный смысл («Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть?.. нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, “необыкновенных-то” этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень много их будет, а?..»). Если бы Порфирий издевался над Раскольниковым как над подозреваемым, он поступал бы непрофессионально, против своих интересов следователя. Об этом справедливо говорит Разумихин, когда они с Раскольниковым вышли от Порфирия: «Но напротив же, напротив! Если бы у них была эта безмозглая мысль, так они всеми силами постарались бы ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать…» Нет, Порфирий действительно разгорячился, он в самом деле дает волю чувствам, он раздражен, даже зол, в его словах нет ничего от игры кошки с мышкой. Он полемизирует с Раскольниковым как с последователем Гегеля, то есть, в сущности, спорит с гегелевским пониманием хода истории и как будто знает, что тщетно спорит, потому что:
