– и тогда они, может быть, вовсе не издевательство и произнесены с искренним чувством.
Когда Порфирий излагает историю, как он заподозрил Раскольникова, он почти сразу упоминает его статью. И как только статья упомянута, Порфирий начинает петь Раскольникову цветистый дифирамб: «…статейку я вашу прочел как знакомую. В бессонные ночи и исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным… дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная…» Дифирамб дифирамбом, а все-таки Порфирий, как человек своих страстей, понимает статью тоже по-своему: «Статейку я вашу прочел да отложил, и… как отложил тогда, так и подумал: “Ну, с этим человеком так не пройдет!” Ну так как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим!» Тут самое существенное то, что Порфирий с самого начала отрицает объективный смысл статьи, все его внимание направлено на ее субъективное значение, на то, что автор, который написал, что все великие преобразователи истории были так или иначе преступники, непременно тоже должен оказаться преступником. Такова его точка зрения, и он делает все возможное, чтобы убедить в ней Раскольникова. Достоевский искусно и тонко с помощью захватывающего сюжета отводит внимание читателя от того, насколько своеобразно мышление Порфирия и насколько оно шире и глубже конкретной событийности романа: Порфирий ведь прочитал статью за два месяца до убийства и обнаружил в ней что-то «знакомое», что-то характерное для своего времени, о чем он явно думает, в чем состоит секрет его страстей. О да, «благоразумный» следователь может играть с Раскольниковым как кошка с мышкой, но чувства человека идейных страстей («а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться») носят совсем другой, куда менее спокойный характер. Порфирий выбирает говорить о статье льстиво и выспренно, но с задачей навязать автору свою концепцию ее прочтения. Насколько статья на самом деле не «нелепа» и не «фантастична», я буду говорить ниже, а пока хочу обратить внимание на чрезмерность настойчивости Порфирия. «А вы ведь вашей теории уж больше не верите, – с чем же вы убежите?» – уговаривает он Раскольникова, хотя тот, даже если понял, что он не наполеон, и не думал отказываться от своего мировоззрения, а на каторге только укрепляется в нем. Куда девался следователь, который постиг «натуру» Раскольникова? Человек идей говорит так, будто сам себя хочет уверить, что Раскольников изменился в желаемую им сторону… В известном смысле Порфирий фантазер, не меньший, чем Раскольников.
