Вернемся к Раскольникову, с которым после совершения преступления и вспыхнувшей в нем любви к Соне никаких переворотов не происходит. Жюльен Сорель «узнал себя», но Раскольников в результате бесконечных самокопаний не просто не узнает ничего о себе, но, попав на каторгу, забывает о том единственном знании, которое приобрел ценой преступления: что он такой же трус и такой же человек буржуазной морали (как тонко замечает ему Порфирий), как те люди, которых он так презирает. Мы до сих пор не научились отдавать должное странной иронии Достоевского, когда он записывает в эпилоге романа, что Раскольников теперь не находит в своих действиях ничего предосудительного или ошибочного и утверждается в мысли, что его просто подвела судьба. Достоевский обещает нам, что в каком-то неопределенном будущем Раскольников изменится, но что это сюжет совсем другого романа. То есть в рамках «Преступления и наказания» совершенное Раскольниковым преступление не оставляет на его личности никакого следа, и, полюбив Соню, он вообще думает о прошлом так, будто все это случилось с каким-то другим человеком. Константин Мочульский, кажется, единственный заметил это и, морщась, написал, что Раскольников действительно превратился на каторге в сверхчеловека, хотя и не уточнил, какого именно рода. У Мочульского была нежная душа, но он не был глубоким аналитиком и не заметил разницу, которую так хорошо знал Достоевский: разницу между западного образца Сверхчеловеком, Лидером людей – и русским сверхчеловеком, разбойником Орловым. Раскольников, пусть он хоть сотню раз полюбит Соню, выявляется на каторге человеком огрубевшей души и не слишком высокого самосознания; с ним происходит то, что происходит со многими весьма заурядными убийцами: первое преступление им было совершить трудно, на следующее они пойдут не моргнув глазом.
Теперь несколько слов о Наполеоне, поскольку и Сорель и Раскольников клянутся его именем. И опять тут разница. Наполеон Сореля – это идеализированный образ реального человека, рыцарь без страха и упрека, символ всего нового, молодого, прогрессивного, смелого. Исторический Наполеон, в общем, таков для всех французов, даже если не столь однозначно. Для других европейских стран образ Наполеона не совсем таков, а уж что касается России, разумеется, у нас нет никаких положительных ассоциаций с этим человеком. Но у Раскольникова есть: для него Наполеон – это манящий абстрактный символ «преступающего» человека – любопытный символ. Кто-то из русских религиозных философов – кажется, Владимир Соловьев – объяснил, что сравнение между личным убийством и убийством на войне невозможно, потому что убийство на войне – это как убийство на дуэли (обе стороны равно рискуют жизнью). Наполеон маршал, и он «преступает» примерно так же, как маршал Суворов или тот же генерал Черняев. Говоря отвлеченно, все военные герои такие же преступники, как все цари, все правительства и все церкви: чем больше военный герой совершит побед и чем больше погубит людей, тем больше он получит государственных наград и тем дольше по нему будут звонить церковные колокола. С этой точки зрения употребление Раскольниковым имени Наполеона комично: идя убивать старуху-процентщицу, он, с его острым умом, должен был бы понимать, что идет, желая попробовать стать не Наполеоном, а личным убийцей наподобие каторжника Орлова.
