Но нет, сейчас, сию минуту он сотворял огонь в железной печке, и лесник с милиционером, оба сгорбившиеся, клацающие зубами, посинелые, с благоговением за этим действом наблюдали. Сначала с недоверием, а потом уже и с благоговением. И оба тянули руки к еще холодной печке.
Минута, еще минута… Стук капель по оконцу, дождь барабанит по крыше, укрытой щепой. Или это стучат зубы. Хриплое дыхание, шмыганье. А если затаить дыхание, услышишь – услышишь тихую и чудесную работу, совершаемую пламенем. Огонь жив, живет, вгрызается в плоть древесную, наполненную смолой, она разогревается и нехотя, пока еще нехотя стекает, питает пламя, его жаркие язычки. Но… где этот жар? Где?
И вот уже руки ощутили неявную, призрачную волну тепла, да ощутили. Лесничий наклоняется, смотрит в огонь.
Горит. Горит! И печь возвещает об этом трубой. Этот трубный звук самый лучший в мире. Это труба радости радостей. Давай громче пой, огонь! Огонь в безвестном домике на перевале среди валунов и смолистых крепких лиственниц в изумрудных иголках, огонь на тропе из речной долины, огонь, изрекающий правду о жизни. Они живы, эти люди, матерый мужик лесничий, мечтающий выдать замуж дочку, крепыш милиционер с почерневшим крутым подбородком и почерневшими колючими щеками, привыкший усмирять хулиганов, безбашенных зеков и ловить преступников, но не тени; и лесник, еще только с полгода освоивший бритву, но все равно бреющийся через два дня на третий, лесник – романтик с общей тетрадью в целлофановом пакете, видящий по ночам сны о Ленинграде или еще каких-то мировых столицах, в которых он тщится отыскать свою белокожую рыжую Кристину…
А может быть, Кристина уже летит сквозь облака и звезды обратно, из Ленинграда, через Урал, над Обью и Енисеем, Иркутском и Ангарой, и самолет заходит в Улан-Удэ на посадку, и сердце ее замирает, прилипает к ребрам, ресницы трепещут, она помнит, что ей рассказывал лесник об этом городе, ставшем для него чем-то вроде Афин и Коринфа и других городов Эллады, по которым шествовал Дионис со своими вакханками, и в ушах ее как будто слышен клич: «Безумство? Пусть! В нем слава Диониса!» – и словно бы этот клич лебединый. Лебеди тоже возвращаются тропой солнца сюда, на горные озера среди гольцов, застывших остроконечными башнями сибирской Индии.
Лесничий Андрейченко сидел перед печкой, как раджа, поводя алыми руками над несметным богатством лучей, языков, рдяных звезд, синих молний. И его спутники делали то же. Завороженные сидели они у огня, перед железной ржавой печкой, этим священным ковчегом таежных странников, и лица их тихо сияли. Это были мгновения таежного счастья и братства.
