Весь в дрожи лихорадки с трудом себя держал,
Но твёрд был глас жестокий, и красный глаз сиял.
И вождь, жреца услышав, был удовлетворён,
Призвал он храбрых воинов и барабанов гром.
Оружие из хижин каждый храбрец достал,
Согнали вместе племя, и страх меж всех гулял:
В торжественных одеждах, но сухи языки,
И бегали их взгляды, и дёргались зрачки.
И вот в священном месте велик и мал собрался,
Под тенями баньяна звук праздника поднялся:
Безумна боя дробь, и быстр песни лад.
И солнце плыло выше, и поднялся пассат
[45]:
Проснулись, опахалами верхушки пальм шумят
Поверх голов в венках, в нарядах что стоят,
Бросая тени пауков, брилльянтами кидаясь.
И барабанов сорока шёл бой, в один сливаясь,
И пела тысяча сердец, все – хором, в унисон,
Был быстр, как бег, той песни ритм и утысячерён.
На печи глядя, старики облизывали губы,
Молодки, на парней лупясь, смеялись громко, в зубы.
Как пекарь душной ночью, пока весь город слеп,
Один мешает тесто и вылепляет хлеб,
Так запах тел, касанье и страсть в своём в запале,
И близость духов смерти сердца людей погнали.
И вот в сердцах уж холод, и вот уж в членах дрожь,
Пусты стоят корзины, откуда мясо всё ж?
Ведь весь народ собрался, и печи уже жгут,
Средь тысячи поющих есть девять, что умрут.
И вот внезапный шок: взмах булавы и крик,
И с краю от толпы один из них уж сник. <8>
Уменьшен клан, на ужас и торжество разбит:
На ужас тех, кто рядом, восторг – кто будет сыт.
Безумьем барабаны ускорив беспощадно,
Элита на террасе слюнявит пальцы жадно.
И снова, и опять в толпе, что снизу бьётся,
И снова, и опять крик смерти раздаётся.
И раковины кромкой под дым печей и пар
Мясник дьвяностозимний тела те расчленял.
И тихо, по порядку, к столу, что перед ним,
Достойные их мира один шли за одним.
И очередь груженых носильщиков в рядах
С последними запасами из фруктов на плечах.
По старому канону, все жертвы – для элит,
А фрукты – для народа, сегодня каждый сыт.
Вот вымочена кава, какао льёт рекой
[46],
Теперь настал час танца для тех, кто был живой.
У всех в сердцах веселье, венки на главах их,
Расслаблены, кто выжил, – все, кроме восьмерых
[47].
И только жрец с вождём ведут свой разговор:
«Тебя то завтра ждёт, – в глазах блестит задор –
Дитя отбросов, Руа, презренная ты грязь,
Тогда умрёшь ты завтра, раз избежал сейчас».
Вдали от рощ долины, где птиц напев лился,
Отвесом от деревьев горы лик вознесся:
Отвесом голой выси, громадных загород
Подорван и расколот вне плана, от щедрот.
И радугой рассветной их бровь расцвечена,
