Я стоял и надеялся, что у меня за ухом не щелкнет, не спугнет тетенькины поиски. Не щелкнуло. Тетя что-то придумала, и громко выдохнула от счастья.
– Дедушка, попросила тетя, – хоть какие-то документы у вас есть?
А у меня от её слов вспотели носки. Так со мною всегда, когда душа опускается в пятки. Я даже стесняюсь в такие моменты: вдруг носки станут очень мокрыми, и все подумают, что я описался.
– Есть у него документы, – спокойно сказала мама, – и он у нас на вполне легальных основаниях.
– Но он же числится в розыске, как пропавший, – возразил длинный мужчина, бывший ангел.
Ему, видать, очень хотелось поучаствовать в дедовой судьбе, только он не знал как. Вот если бы на дяде Вадиме была сейчас его надпись, длинный дядя герострат точно бы запросил помощь зала. Такая надпись вроде кнопки «подпишись», уверенно направляющей руку. Но дядя Вадим сегодня приперся без подсказки.
– Со мною все в порядке, – раздался слегка дрожащий голос деда, – Я, можно сказать, прибился к надежному берегу.
Так всегда у людей: отбиваются от рук, а прибиваются к берегу. Ах, как романтично…
Щёлк.
За что «щёлк»-то, за иронию? Похоже, что да. Ирония – это чисто взрослое.
– Дедушка, – укоризненно сказала тетя-герострат, – у нас процедура!
Мол, не вмешивайся, старый, не до тебя.
Щёлк, щёлк.
Ого, как ирония штырит! Прямо пулемёт! Эдак я состарюсь раньше, чем они деда изымут… или не изымут.
Какая еще может быть процедура, когда дед уже нашелся? Он как искомое переменное в формуле, мы это скоро будем по алгебре проходить. Я уже читал немножко: ничего не понял, но слов поднабрался.
Матрас, доселе трусливо потевший сам по себе, вдруг подал голос. Он так делает, чтобы услышать, что еще жив. Это я на контрольной однажды заметил: все сидят, молчат, ковыряются в головах, задачки типа решают, вдруг Матрас как шепнет сам себе «Эй, ну ты чо!» – и снова молчит. Мы на него обернулись всем классом: а он снова сидит, улыбаться начал, себя вспомнил. Даже трояк тогда отхватил, на радостях от себя.
– Тетенька, – жалобно заныл нынче Матрас, напоминая себе о своем существовании, – не забирайте у нас дедушку. Вы же добрая, хорошая же, вы же тоже клятву Герострата давали же, как мама Сережи.
– Э-э… – покраснела тетя, – не Геро… а Гиппократа клятву. Не жужжи. Чего жужжишь?
Всем, кроме мамы и деда, стало неловко. Дед полностью отдался судьбе, а маме вообще редко бывало неловко, работа такая. Приедешь к кому-нибудь на вызов, глядишь – человек помирает. А тебе вдруг так неловко становится, мол, чего это он при тебе помирает, как не стыдно. И пока он бледнеет, ты краснеешь, просишь тихонечко «Ах, простите, что приходится напоминать, но не могли бы вы не при мне, пожалуйста». Типа, я не такая, чтобы при мне помирать.
