Мама поймала дедушку за плечо, и спасла тарелку.
– Дед, не паникуй, – сказала она, и я понял, что в любой компании самый взрослый – это все-таки врач «скорой помощи».
Кстати, мама как-то предлагала дяде Вадиму, как мужчине с правами, попробовать устроиться к ним водителем. Так и сказала: «Я вам протекцию не могу составить, но совет дать могу – попробуйте, это трудная, но неплохая работа». Но он не попробовал, насколько помню. Он остался водителем своего «форда», так и живет, спроси его как.
А Матрас ничего не понял, как маленький, пока не встретился со мною взглядом. Уж не знаю, что он там, в моих глазах, прочитал, только медленно поскользил со стула под стол, как неаккуратно повешенный на спинку кожаный ремень. Сейчас клацнет по паркету бляхой, и очнется, придет в себя. Сменить, что-ли, другу прозвище? А что, будет Ремень. Это не хуже, чем Матрас.
Я представил, как реагирует Матрас, когда его окликают словом «Ремень». Тогда уж лучше сразу «Лещ», хоть батя его и не гоняет ремнем. Просто ассоциации у нас, пацанов, такие печальные, еще с доювенальных времен. Генетика, однако.
Ладно уж, пусть Матрас остается Матрасом.
Устав бесполезно давить на кнопку звонка, в дверь постучали. Сначала тихонько стукнули, на пробу – как дверь звучит, в миноре, или в мажоре? Дверь отзывалась вялыми, явно минорными интонациями. Да она вообще не желала звучать, наша семейная дверь. Молчала до последнего, как партизан, потом все-таки пропустила звуки внутрь коридора. Мне так и виделись чьи-то костяшки пальцев, пытающиеся договориться с дверью, мол, лучше с нами, чем с кулаком. Кулак, это мы же, пальцы, только сложенные другим образом.
Их двух предложенных образов дверь выбрала меньшее зло.
Стук-стук, это мы, геростраты, пришли отобрать у вас вашего дедушку.
– А может, это не они? – трусливо подумал вслух Матрас, зависший на середине стула, как недоползший оползень.
– Они, – сурово сказала мама, укрепляя мужество моего друга.
Матрас, воодушевленный женщиной, тяжко вздохнул и, презирая гравитацию, потянулся по стулу вверх.
Я отвернулся от них – мало ли еще чего учудят, как дети – и пошел открывать. За ухом трещало очередями, как в кино про войну. Так что меня не удивило следующее: когда я взялся за ключ, дверь тоже пощелкала своим замком.
– Ну-ну, – сказал я, – нашего полку прибыло, да?
Я имел в виду, что двери тоже взрослеют. И отворил её, дверь нашу.
Тут же где-то позади меня что-то упало. Это вполне мог быть дедушка, проигравший бой земному притяжению. Он же не молодой Матрас. Говорят, после пятидесяти «жэ» куда больше, чем девять восемьдесят один. Что ж, хуже и быть не могло: сейчас геростраты войдут, а столь желаемый ими к попечительству сеньор на полу валяется, как бомж. Это будет очень, очень печально. Даже вокзальный бомж Тихон, про которого весь Сиреченск знает, и тот не валяется. Ни разу я не видел его валяющимся.
