— Христа ра-ади кусо-о-чек хлеба-а…
Алексеев прошел мимо нищенки. Что подашь ей?
У самого ни гроша в кармане. До ушей его донеслось:
— Дяденька, ми-иленький, хлебца кусо-очек…
Уже пройдя мимо, остановился и оглянулся. Нищенке на вид лет двенадцать. Рваный платочек еле прикрывает русую голову девчонки. Снег осыпает ее лохмотья. Рядом с ней мальчишка в рванье — поменьше ее; этот вовсе закоченел — не просит. Стоит дрожит.
Прохожие пробегали, не замечая детей, словно не слыша жалобной протяжной мольбы нищей.
Алексеев вернулся назад, подошел к ней.
— Ты что, девочка? Ты что?
И сам застыдился своего вопроса.
«Что я спрашиваю? Зачем? Глупо как».
— Дяде-енька, хлебца кусо-очек…
Снежный ветер заглушал хрупкий голосок. Дрожащий мальчик без слов протягивал к Алексееву посиневшую на морозе руку.
— У меня нет ничего. Вы слышите, нет? Но это невозможно… невозможно так… — И вдруг решился. Сказал повелительно:
— Пойдемте со мной в один дом. Там вас накормят. Пойдем. Быстро!
Девочка недоверчиво на него посмотрела, мальчик тотчас с готовностью подошел поближе, протянул посиневшую ручку. Он взял детей за руки, повел их за собой.
Ветер переменился — дул теперь в спину, — идти было легче.
На дверях квартиры на Монетной — знакомое предупреждение: «Сегодня приема нет». Алексеев с силой потянул книзу ручку звонка.
— Вы? — Прасковья с изумлением посмотрела на девочку и мальчика рядом с ним.
— Скорее, скорее, — торопил он, подталкивая детей в переднюю. — Прасковья Семеновна, все разговоры потом. Вот двое голодных ребят. Подобрал на улице. Просят хлеба. Окоченели. Кто, откуда — не знаю. Потом. Покормите детей. Ради бога, Прасковья Семеновна, покормите. Дайте им хлеба, чаю. Только скорее.
Прасковья расспрашивать не стала. Только бормотнула, что детей надо бы помыть и одеть.
— Дайте им по куску хлеба сначала.
Она ввела девочку и мальчика в большую комнату; там за столом занимались Варламов и Ивановский. Прасковья подвела детей к голландской печи.
— Постойте здесь, согревайтесь. Сейчас дам вам перекусить. Потом будем мыться.
Отрезала два куска хлеба, намазала маслом. Нахмурилась, когда увидала, с какой поспешностью дети стали уписывать свои бутерброды. Потом увела девочку на кухню — мыться. Минут через тридцать девочка вернулась вымытая, причесанная, одетая в очень длинную, подколотую снизу булавками юбку. Прасковья взяла мальчика за руку, увела его.
— Что стоишь, девочка? Садись на диван.
Ивановский рукой показал, где ей сесть. Девочка, сразу повзрослевшая в длинной юбке, робко уселась на краешке дивана. Испуганные глаза ее, раскрытые широко, смотрели на Василия Семеновича так, словно ей не верилось, что этот огромного роста, трубногласый человек — настоящий, такой, как все прочие, а не какой-то кудесник.
