Публика слушала эту пьесу совсем особенно. Она как бы отбрасывала все ненужное: сентиментальщину, благородного помещика, слащавый конец. Сюжет ее не интересовал. Она жадно воспринимала картину неприглядной современной действительности, ярко написанные фигуры деревенского кулака, пошлого «члена училищного совета» и т. д. В те времена все, что как-то критиковало существовавший строй, находило отклик, особенно у молодежи, и облик этой русской девушки до сих пор живет в памяти тех, кто видел Ермолову в этой роли.
Первый акт. Сцена изображала комнату в сельской школе. Закопченные стены, скудная обстановка. За сценой шумят школьники, которых тщетно унимает старый, точно мохом обросший школьный сторож-инвалид. Слышался колокольчик подъезжающего экипажа: это учительница. Ее подвез случайно встретившийся на пути сосед-помещик, иначе она не знала бы, как ей добраться: станция в пяти верстах. На дворе распутица с дождем и мокрым снегом. Она промокла, продрогла, но оживлена и счастлива, Ермолова давала в этой сцене такую хорошую молодость… Она почти все время сопровождала свои слова смехом, – этим особенным, каким-то стыдливым, грудным смехом, – без истерики, без кокетства – просто от радости.
– Я вся мокрая, – говорит она и смеется… Снимает свое ветром подбитое пальтишко и так ласково обращается к старику-сторожу: – Голубчик, пожалуйста, встряхните пальто… – что видно, что того сразу прошибает: вряд ли кто-нибудь еще с ним так ласково разговаривал. Ермолова в этой роли производила необыкновенно «молодое» впечатление: она точно была как-то миниатюрнее, чем обыкновенно: девичья, еще несколько угловатая фигура, стремительные движения – все это было так непохоже на трагедийное величие и пластичность, к которым привыкла публика.
Ее гладкая прическа, ее вязаный платок – все было взято из жизни. Таких Верочек видела Ермолова много. В концертах подбегали они к ней благодарить ее – и их глаза сияли таким же чистым, честным и радостным выражением под впечатлением искусства, как тут, на сцене, сияли глаза Ермоловой, глаза Верочки Лониной, при мысли, что она наконец у цели.
Она дрожит от холода, сама не замечая этого. Когда спутник ее спрашивает, не озябла ли она, – она отвечает:
– Немножко…
А когда он обращает ее внимание на то, какое кругом разрушение, как все мрачно, – она с необыкновенной искренностью говорит, что она этого ничего не видит и не замечает:
– Я помню только, что я в школе, в моей любезной школе, – и так этому рада. Меня ждет великое дело.
