В ее смертельной тоске ее поражает такое непонимание. Но когда он, продолжая умолять, наконец хватал за руку и заставлял взглянуть на себя со словами: «Ты ль это?» – Мария Николаевна поднимала глаза, растерянно, точно сама себя спрашивая, да она ли это? Она смотрела на него с несказанной мукой. Горенье громадного костра, разжигаемого страстью высокого духа, приходило к концу. Именно этот высокий дух и брал верх. Сафо слушала мольбы Фаона, слезы Мелитты как зачарованная, не в силах уже внутренне протестовать, и, когда он говорил ей, взывая к ее благородству:
«Любовь дай людям, небу поклоненье.
Дай нам, что нам принадлежит: себе
Возьми свое – подумай, Сафо, кто ты…» –
Мария Николаевна поднимала голову и долго смотрела на них. Смотрели и зрители – и видели молодую чету: обыкновенного красивого юношу, которого только воображение Сафо наделило всеми качествами небожителя, обыкновенную хорошенькую девушку, с тонкими по-детски руками, в беспомощных детских слезах, и рядом – ожившую греческую статую, лицо которой выражало нечеловеческое страдание и смятение. И казалось ужасным, что из-за этих ничтожных детей испытывает такие муки великая Сафо.
В последней паузе было все: и прощение, и безнадежность, и прощание со всем, что всколыхнулось в душе… Потом она быстро уходила. Чувствовалось, что ушла она недаром.
Вбегала Эвхарис, и из ее рассказа узнавали, где была Сафо. Она стояла в своей галерее, где висела ее лира, «как статуя сама средь статуй», и кидала вниз, в море, цветы и украшения, словно прощаясь с былой жизнью.
Ермолова выходила преображенная. На ней опять был пурпурный плащ и золотой венок. Лицо ее было озарено неземным выражением. Когда Мелитта кидалась к ней с воплем и мольбой опять взять ее и владеть ею, она спокойно и величественно отвечала:
«Ужель ты думаешь, что Сафо так бедна,
Что может в милости твоей нуждаться?..»
В голосе Марии Николаевны уже совершенно отсутствовали женские, трепетные, страстные ноты. Это был тот органный тембр, который в некоторых случаях приобретал голос Ермоловой.
Когда Фаон просил выслушать его, она только величаво-запретительным жестом отстраняла его и на слова: «Меня любила ты…» – отвечала: «Ты говоришь о том, что уж давно прошло…» И чувствовалось, что для Сафо эти прошедшие три часа были вечностью.
«Тебя искала я – но я нашла себя».
Когда же она говорила ему, что теперь вспоминает о нем только как о «спутнике прекрасном», встреченном ею на пути жизни, – голос Марии Николаевны срывался, и в нем звенела нота такой нежности, что Фаон невольно бросался к ней, но она снова отстраняла его. Она просила оставить ее одну у алтаря. Оставшись одна, она вела свою последнюю беседу с «богами». Это лучшее место пьесы.
