Печаль эта выливалась в совершенно отдельной по ритму части монолога:
«Ах! почто за меч воинственный
[25]Я мой посох отдала
И тобою, дуб таинственный,
Очарована была?»
В этой части монолога выражалось все: и жажда простой человеческой любви, и сознание безмерной вины Иоанны перед родиной, ее «предательства» перед народом, заключающегося в любви к англичанину, в факте пощады его, и безнадежное отречение от дальнейших свершений, которых она считала себя недостойной после своего морального падения.
Весь этот монолог Мария Николаевна вела, почти не двигаясь с места и делая очень мало жестов. И вместе с тем он был необычайно разнообразен. Картина смены настроений проходила так ясно, что не замечалась неподвижность Иоанны, не замечалось проходившее время. С таким глубоким волнением следило воображение за всеми ее душевными движениями.
После этого монолога появлялась Агнеса, растроганная, опускалась перед своей спасительницей на колени, Иоанна поднимала ее, и между ними происходила замечательная сцена. Агнеса – определенность, ясность, радость; Иоанна – смятение, тоска, уход в глубину своей печали, отчужденность. Непередаваемым тоном, похожим на тихое рыдание, с глазами, полными отчаяния, говорила Ермолова:
«Жалей меня, оплачь мою судьбу…»
Слова Агнесы о ее любви вызывали в душе Иоанны взрыв жалости к себе, и Ермолова восклицала с большим чувством:
«Счастливица, завидую тебе…»
Когда же введенная в заблуждение ее словами Агнеса говорила: «О радость – мой язык тебе понятен» – и хотела обнять ее, Мария Николаевна, как ужаленная, вырывалась из ее объятий, с ужасом взглядывала на нее и восклицала: «Прочь, прочь!», а на недоуменную реплику Агнесы, как-то пугливо озираясь и словно желая всеми силами своей души внушить ей, говорила:
«Нет, нет, ты чистая, святая ты…»
С невероятной силой подчеркивала эти «ты» и, желая окончательно убедить ее, добавляла:
«Когда б в мою ты внутренность проникла,
Ты б от меня, как от врага, бежала».
Следовала сцена с Дюнуа и Ла-Гиром, предлагавшими ей нести орифламу перед королем, так как ей одной принадлежала вся честь этого дня. Мария Николаевна с горьким отчаянием, с полным ужаса вопросом восклицала:
«О боже! мне предшествовать ему?» –
и, когда ей подавали знамя, она отшатывалась от него с воплем:
Когда же Ла-Гир развертывал перед нею знамя, она, трепеща и не решаясь дотронуться до него, говорила как бы сама себе, безнадежно покачивая головою:
