Да с радостью. Я всегда мечтал о Голливуде, как и добрая половина молодежи Италии. Думаю, что притягательность голливудского гламура была для нас сильнее, чем для самих американцев.
«Отлично, тогда я приглашу тебя в свою следующую картину», — сказал он.
И он это сделал. (Кстати, его обязательность сыграла со мной злую шутку, когда я действительно оказался в Голливуде. Если мне говорили «мы вам перезвоним», я всегда верил и ждал. Но в тот, первый раз дело происходило в Италии, а не в Голливуде.) О чем был фильм, я не знаю, потому что никогда не читал сценарий целиком, только отдельные сцены. Во всех производственно-технических цехах царила полная неразбериха, особенно в костюмерных. Я пытался выудить хоть какую-то информацию у Лаурино, но он отвечал только «посмотрим, посмотрим».
С таким стилем работы беды было не миновать, и она пришла накануне съемок большой сцены бала. «Ну, где костюмы?» — спросил режиссер.
«Какие костюмы?»
«Сорок платьев для сцены бала».
«Но мне никто ничего не говорил».
«Говорили, говорили, ты сам это знаешь!» — закричал Лаурино.
«Меня ваши оправдания не интересуют, — сказал режиссер. — Завтра съемка».
Мы с Лаурино взяли студийную машину и объехали практически все магазины тканей, скупая бархат и атлас рулонами, сотнями ярдов. Кроме того, мы запаслись огромным количеством булавок. В костюмерной мы нашли старую опытную портниху и работали всю ночь, драпируя ткани. Портниха выполняла мои указания, а Лаурино стоял на коленях с булавками во рту. Все платья мы сделали одного фасона, задрапировав их, как сари, а держались они на булавках. (Хорошо, что в сцене бала никто не танцевал и ни у кого не было при себе магнита.)
«Ну вот, я же знал, что все у вас получится», — сказал режиссер.
Лаурино навсегда запомнил этот случай. Годы спустя я встречал его в Европе, и он неизменно спрашивал меня: «А помнишь сцену бала?»
Между тем начали разворачиваться события, которые в конечном счете привели к моему отъезду в Америку. Италия становилась малоприятным местом для джентльменов и дизайнеров. Мы вели войну в Африке, Муссолини все больше страдал от мании величия, и в стране началась кампания по искоренению любого иностранного влияния в культуре. Например, американскую музыку называли «африканской» и «вырожденческой». Ночная жизнь не поощрялась, потому что итальянский патриот должен проводить ночи дома и делать детей. Даже смокинг приобрел статус одежды антифашистской и антиримской (возрождение былой славы Рима было маниакальной мечтой фашистов), так что носить его считалось непатриотичным.
