Я вел очень активную светскую жизнь, практически каждый вечер у меня был занят. Обычно все начиналось со званого коктейля, часто подразумевавшего смокинг. Там мы встречались с друзьями, общались и группами расходились для продолжения вечера — на ужин, на бал, в кафе или клуб.
Помню, как однажды я пришел на такой коктейль после долгого отсутствия в Риме — я много времени проводил во Флоренции с родителями и старыми друзьями. Войдя в зал, я увидел двух беседующих молодых людей; одним из них был Бельмонте, которого я знал, другой был мне незнаком. Я кивнул Бельмонте и пошел к другим гостям, но услышал, как за моей спиной неизвестный спрашивает про меня: «Кто это?»
«Это? — сказал Бельмонте. — Да никто. Портной».
Я повернулся к Бельмонте: «Я все слышал».
«И что?»
«Сейчас узнаешь что, — ответил я. — Возможно, впервые в твоей жизни портной задаст тебе взбучку. У тебя есть выбор. Ты можешь подождать меня на улице после того, как вечеринка закончится. Или я всем объявлю, что ты трус».
Да, в те дни я позволял себе такие мелодраматические высказывания. Наверное, мои слова звучали слишком пафосно, но Бельмонте наступил мне на больную мозоль. Я продолжал общаться с другими гостями, шутил, развлекал девушек. Когда мои друзья собрались уходить, я сказал Джулианелле Чериана: «Подождите меня. Мне надо закончить одно дело».
«Это долго?» — спросила она меня.
«Нет, очень быстро. Мы можем пойти вместе».
Мы вышли на улицу, и там меня уже поджидал Бельмонте, облокотясь о крыло своего автомобиля. Руки скрещены на груди, на губах блуждает самодовольная усмешка, которая заставила меня еще больше его возненавидеть. Я предложить ему на кулаках выяснить наши отношения, он не ответил. Я подошел ближе, но он все равно не хотел вступать в драку. Тогда я дал ему пощечину, за ней другую… а он продолжал стоять столбом. Я обернулся к Джулианелле и сказал: «Теперь я могу всем рассказать, что он трус».
И я удалился горделивой походкой, полагая, что сберег свою репутацию. Может, я и портной, но связываться со мной не стоило.
Мой поступок можно объяснить юношеским максимализмом, но дело было не только в нем. У меня начал формироваться определенный, довольно необычный для джентльмена тип поведения, которому я буду следовать всю жизнь, и я хочу объяснить его причины здесь и сейчас.
Я дрался по трем причинам. О первой я уже сказал: я делал это, чтобы меня уважали. Большинство моих римских приятелей состояли на военной или дипломатической службе, некоторые были достаточно богаты, чтобы не работать вообще. Для всего мира я был кутюрье — профессия респектабельная, но мало подходящая для человека моего круга. Мне не хотелось, чтобы часто ассоциирующуюся с ней чувствительность и душевную тонкость принимали за слабость. Почти на генетическом уровне я знал: меня следует принимать всерьез.
