— Какой больше всех ваших портретов нравится вам?
— Передающий меня лучше других, по-моему, портрет Крамского.
Оказывается, копия с Крамского, которую мы видели в гостиной, написана Софьей Андреевной. По словам графини, это была ее первая попытка в живописи. Попытка блестящая, ибо можно было думать, что портрет копирован опытным, владеющим техникой мастером[5].
С Измайловым, магистрантом духовной академии, Лев Николаевич долго беседовал на богословские темы.
Единственный раз в жизни пришлось Толстому иметь дело с Победоносцевым. Неприятное осталось впечатление.
— В восемьдесят первом году я написал ему большое письмо по поводу казни цареубийц. Победоносцев ответил мне. Он доказывал, старался убедить, что смертная казнь совершенно в духе христианства. Скверное было письмо.
— Лев Николаевич, это правда, что Победоносцев[6]служил вам натурщиком для Каренина?
— Ни Победоносцев, ни Валуев[7], как думали некоторые. Каренин, фигура созданная. Догадки же относительно "Войны и мира" имеют основание. В семье графов Ростовых много портретного сходства с нами, Толстыми.
Незаметно бежало время. Уже одиннадцать часов. Нам пора ехать в Тулу к ночному поезду.
Простились, вышли. В темноте позванивали бубенчики. Дорогой мы делились впечатлениями. И каждый признался, что вечер, проведенный в Ясной Поляне, один из самых светлых, чарующих в его жизни.
А кругом густилась темная, тяжелая, слепая мгла. Пруд меж косматыми деревьями мнился населенным кошмарными призраками.
В открытом поле лошади сбились с дороги. Накрапывал дождь.
Парижские огни (А. В. Руманов)
Это было давно, очень давно, а все-таки было.
В Петербурге был известен салон большой просвещенной барыни, Зои Юлиановны Яковлевой.
Кто только не посещал его, начиная от великих князей, артистических знаменитостей, красивых светских дам и кончая будущими знаменитостями в роде, например, вышедшего из Императорского Училища Правоведения Н. Н. Евреинова.
Часто бывал у Яковлевой подвижной, румяный, ежиком остриженный университетский студент с умными, живыми, необыкновенно ярко-синего цвета, глазами.
Говорил он цветисто, красноречиво и любил щегольнуть, — тогда на это была мода, — модернизмом слова и мысли.
Помню его фразу, скупую, из двух слов.
— Филигранный Христос.
По тогдашним временам это было ново и смело.
О студенте заговорили. Им заинтересовались, его стали приглашать в другие салоны.
А через несколько лет он уже был петербургским представителем московской газеты "Русское Слово". Сытин души в нем не чаял и обставил его с невиданной в газетно-журнальном мире роскошью. Чуть ли не целый особняк на большой Морской, фаланга секретарей и такая же фаланга пишущих машинок.
