— Это правда, будто генерал Бецкой очень своенравен и работать с ним будет сложновато?
— «Сложновато»? — рассмеялся Иван Афанасьевич. — Он все соки выпьет, мозг иссушит и душу вытрясет. Ну, да не страшитесь, дочка вас в обиду не даст.
— Дочка? — удивился ваятель. — А при чем тут его дочка?
— Я имею в виду матушку-императрицу.
— Ничего не понимаю. Объясните, пожалуй.
Улыбнувшись загадочно, лицедей ответил:
— Только между нами, энтр-ну. Все об этом знают, но беседы на данную тему могут быть чреваты… Объясняю. Генерал Бецкой — ну, тогда еще не генерал, а просто шевалье, — в молодости путешествовал по Европе. И в Париже коротко сошелся с некоей немецкой герцогиней Ангальт-Цербской, прожигавшей жизнь без мужа во французской столице. И она понесла… Родилась дочь София Августа… ставшая впоследствии российской царицей…
Фальконе ахнул:
— Так Бецкой — отец?..
— Тс-с, мсье Этьен, не так громко. Вы, когда увидите их рядом, сможете как скульптор оценить сходство.
— Вы меня потрясли, мсье Жан.
— Хоть об этом, как я сказал, все наслышаны, но официально никаких признаний не сделано. И поэтому будьте осторожны.
— Хорошо, что предупредили, спасибо.
К вечеру мы достигли Брюсселя, где и заночевали.
4
Здесь оказалось не так жарко — видимо, близкое море остужало солнечные лучи. А в немецких землях вскоре и вовсе пахнуло осенью — облака, ветер, дождик. «Что-то будет в России?» — думали мы с тревогой.
Дмитриевский часто веселил нас, в одиночку разыгрывая злободневные сценки и к тому же рассказывал массу анекдотов, многие из которых мы знали и раньше. Иногда выглядел назойливым. Прохор, в противоположность, не сказал за время поездки и трех слов; мы вначале приняли его за немого и ошиблись: где-то посреди Пруссии он с хозяином выпил шнапса, и они на два голоса пели русские жалостливые песни. Мы с Фальконе много рисовали — вместо походных заметок делали походные зарисовки, а Фонтен и Филипп заботились о нас. Как-то я спросила Филиппа, станет ли он поддерживать переписку со своей возлюбленной в Севре; он уставился на меня, как на ненормальную, а потом презрительно выпятил нижнюю губу: «Для чего писать?» — «Для чего пишут письма? Потому что думают друг о друге и хотят знать об их жизни». Но слуга только отмахнулся: «Это ни к чему. У нее муж и дети. Пошалили — и хватит. Бог даст, в Петербурге тоже отыщу себе даму, обделенную ласками мужчины. Мир не без добрых людей». Хорошо жить с такой философией! В доказательство этому беззаботный Филипп иногда играл на своей свирельке.
