(родовая группа. —
Пер.) Бу Алак, мои хозяева, захотят оставить меня у себя, тогда мне совершенно безразлично, что обо мне будут думать и говорить сенуситы, ибо их мнение касается не моей персоны, которая им совершенно незнакома, а лишь моей религии; она же является наследием моих отцов, и бог один ведает, правильна ли она.
После того как Бу Алак сделал это заявление, подтвердил свое высказанное вначале решение и прочел младшему поколению наставление о долге гостеприимства, он уехал, пристыдив своих соплеменников. Правда, Абд ал-Джлиль в тот же день через больного Хазаза сделал еще одну попытку по-дружески отделаться от меня, но последний остался тверд и заверил, что, как он и обещал шейху Омару, он приведет меня в Борку или, если это окажется невозможно, сам вместе со своими близкими и со мной останется в Канеме.
Пока это важное дело не раз обсуждалось и так и не было окончательно решено, племя перенесло стоянку дальше на северо-запад, готовясь к отъезду в Борку. Поскольку за время недельного отдыха мои верблюды совсем не окрепли, а мы с каждым шагом удалялись от источников зерна и должны были везти с собой в Борку продовольствие для людей и корм для лошадей в расчете на целые месяцы, я был вынужден пожертвовать семью тобами, чтобы купить четвертую «спину» — дахар (что значит «верблюд»), и двумя другими в обмен на груз проса духн. После этого 16 апреля мы шли в течение трех часов в северо-западном направлении через Бир-аш-Шербейта вплоть до северной границы Шитати и разбили лагерь неподалеку от Бир-Делеи.
Так как вскоре предстоял отход всего племени, вопрос о моем пребывании в нем нельзя было дальше откладывать. Когда последняя попытка со стороны окружения шейха отослать меня назад натолкнулась на непоколебимость Хазаза, дело было решено в мою пользу. Однажды Абд ал-Джлиль лично посетил меня и с некоторым смущением высказался в том смысле, что он, собственно говоря, всегда считал мое участие в путешествии само собой разумеющимся, а все, что говорилось о протесте миссионеров сенуситов на собрании совета, дошло до моих ушей в весьма преувеличенном виде.
За несколько дней до нашего отъезда у меня появилась возможность завязать интересное знакомство с широко известным и устрашающим вождем Халуфом — старейшим союзником улед-солиман на их новой родине. Он приехал из долины Баркадруссо, лежащей неподалеку на юго-западе, где находилась его главная стоянка в Шитати, чтобы попрощаться на все лето со своими друзьями. Однако в его действительные намерения входила скорее попытка удержать их в Канеме, ибо, окруженный врагами и ненавидимый всеми остальными племенами даза, коим он при каждом случае давал почувствовать свое превосходство, Халуф нуждался в соседстве арабов, союзничеству с которыми он был обязан своей властью и без чьей поддержки он не мог обойтись в возможных военных предприятиях. Судя по всему, что я о нем слышал, он был среди своих земляков явлением необычным, человеком, отмеченным как политической мудростью, силой воли и ратным мужеством, так и вероломством, мстительностью и жестокостью. Хотя прошло уже 20 лет с тех пор, как с ним познакомился Барт, я застал его все еще в полной силе. Своим мощным телосложением он напоминал одного из высших борнуанских чиновников, о котором говорили, что за один дневной переход он заезжал двух сильных лошадей. Его кожа была серовато-черной, он выделялся настоящей бычьей шеей и широким, грубым бульдожьим лицом; в нем не было ничего от характерных черт и телосложения тубу, хотя вообще племя кадива, или кадава, фактическим, если не номинальным, вождем которого был Халуф, произошло путем смешения канембу и даза. Поскольку почти все подразделения канембу за то время, пока в стране не было порядка, отошли на берега Чада или на его острова, это племя почти полностью утратило черты канембу, первоначально преобладавшие в его обычаях и образе жизни, и восприняло привычки кочевников даза, своего второго элемента. В облике сопровождавших Халуфа людей, по преимуществу темнокожих, также лишь у немногих проявлялось сходство с тубу.
