В комнате ему предложили скамейку, и он сел, ко всему безучастный. Чтобы как-то расположить хозяина, Макаров не стал сразу задавать ему те вопросы, которые интересовали его и других.
— Скажите ему, Койвунен, — попросил он, поднявшись и отойдя к окну. — Скажите, я хочу с ним поговорить. Только не спутайте в переводе: не допросить, а поговорить.
Койвунен улыбнулся, а старик удостоил Макарова всего лишь мимолетным взглядом.
— Он, товарищ гвардии подполковник, — притушив улыбку, сказал Койвунен, — знает русский язык.
— Вот как! — удивился Макаров и обратился уже прямо к старику. — Послушайте, мне известно от Койвунена, что вы приехали сюда из Финляндии и что этот дом финские власти пожаловали вам в качестве компенсации за смерть ваших сыновей. Это верно, хозяин?
— Да, — коротко ответил старик. — Но я уже здесь не хозяин.
Макаров усмехнулся:
— Разумеется. У этого дома, наверно, есть свой владелец. Чужое не может быть собственностью другого. После войны вы вернетесь на родину.
— На родине у меня тоже ничего нет. Был кусочек земли — я продал. Думал, родина моя будет здесь, — от скупой усмешки рот старика горько скривился. — Здесь похоронена моя жена.
— Я могу вам только сочувствовать, — пожал Макаров плечами. — Но думаю, вы могли бы остаться и здесь, чтобы дожить свой век. Наши власти вас не обидят, тем более если вы окажете нам услуги.
— Я уже стар, чтобы оказывать услуги, — ответил финн, но что-то еле уловимое дрогнуло в его лице, что-то вроде отчаяния, желания верить, стремления понять, что же происходит в мире, промелькнуло в его цепком, пристальном взгляде.
— Я хотел спросить у вас, — продолжал Макаров, — нет ли, кроме дороги к Медвежьим Воротам, еще какой-нибудь тропы через болота к сопкам?
Старик не шевельнулся. Он, казалось, размышлял, поставив на стол локти и подперев сухими и белыми до синевы кистями рук давно не бритый подбородок. Потом встал, ответил:
— Нет, не знаю такой тропы.
Когда он пошел к двери, Григорович сказал вслед:
— Но если она есть, мы ее все равно найдем.
Хозяин будто не слышал, лишь в самых дверях чуточку помедлив, не оборачиваясь, что-то ответил по-фински, затем шагнул через порог.
— Вот фрукт, — проворчал Лежнев.
Макаров спросил:
— Что он сказал?
— Сказал, что Медвежьи Ворота — это не Олонец.
Сразу после обеда Розанов первым поднялся из-за стола и, надев фуражку, ни с кем не прощаясь, вышел из дома. Офицеры постарались не заметить его ухода.
Несдержанные по натуре люди, каким был Розанов, сами обычно очень чувствительны к обидам и потому всегда нетерпимы и вспыльчивы. Но вспыльчивость свою подполковник оправдывал про себя тем, что ему не везло в военной карьере: он все время, хотя ему вроде бы без помех присваивали очередные звания, ходил в заместителях. Когда был командиром взвода, замещал командира роты. А в войну, уже будучи в десантных войсках, был заместителем комбата. На Букринском плацдарме получил тяжелую контузию. Потом ему и Макарову присвоили звание подполковника, но снова оставили заместителем. Командование, конечно, знало, что у него достало бы ума и знаний, чтобы стать командиром бригады, но все то, что он знал и умел делать, перечеркивалось все тем же его недостатком — глухотою души к другим. Такое, по крайней мере, сложилось о нем мнение. С Макаровым Розанов не дружил, хотя уважал его и зависти к нему не испытывал, как человек не глупый, не лишенный наблюдательности, не мог не замечать, что многие офицеры его, Розанова, недолюбливают, и платил им за это высокомерием.
