Я уже не помню его имени. Я уже не помню, находились ли в этом фойе какие-нибудь признаки того, что здесь будет, какие-нибудь картины на стене, правила в рамке. Сейчас для меня это фойе видится ослепительно белым залом ожидания, вроде того, как в Голливуде изображают рай: пустое пространство.
— Я могу осмотреть это место? — спросила мама. Что-то в интонации ее голоса, в этом вежливом вопросе, заставило меня почувствовать неловкость, будто она просила разрешения взглянуть на объект недвижимости.
— Извините, мэм, — сказал администратор. — На территорию допускаются только клиенты. По соображениям безопасности.
— Безопасности?
— Да, мэм. Многие из наших клиентов имеют дело с подавленными семейными комплексами. Видеть родителей, неважно, чьих родителей, и неважно, что таких милых, как вы, — неотразимая улыбка, глубокие ямочки на щеках, — это может несколько сбить с толку. Поэтому мы зовем эту зону безопасной. — Он развел руки в стороны, развел широко, медленно и слегка скованно, как показалось мне, словно когда-то это был широкий жест, но с тех пор он научился держать себя в узде. — Поскольку вы участвуете только в двухнедельной программе, у вас будет доступ к вашему сыну всегда, исключая время занятий.
Время занятий — с девяти до пяти. Вечером, ночью и ранним утром я должен был находиться с матерью в гостинице «Hampton» неподалеку, покидая номер лишь в случае необходимости. Предполагалось, что большую часть свободного времени в номере я должен был проводить за домашним заданием на следующий день. Расписание, которое вручил мне администратор на стойке регистрации, было вполне недвусмысленным: каждый час учтен и окружен черной рамочкой, слова «тихий отдых», «занятия» и «консультации» написаны заглавными буквами.
Администратор вручил мне толстую рабочую тетрадь ЛВД и папку. Я открыл тетрадь, хрустнув ее пластиковым позвоночником, и меня приветствовало черно-белое приглашение с моим именем, напечатанным крупными буквами. Под моим именем — несколько стихов из Библии, Псалтирь, 32:5–6, написанные обычным современным языком, не тем церемонным, из молитвенника короля Иакова, на котором я вырос.
«Я наконец признал все свои грехи перед Тобой и больше не пытался скрыть их. Я сказал себе: Я исповедаюсь в них Господу; и Ты простил меня! Вся моя вина ушла».
Я пролистывал страницы, мама заглядывала через плечо. Я хотел закрыть эту книгу в ту же минуту, как только увидел глупые опечатки и шаблонные рисунки. Я хотел, чтобы мама как можно лучше думала об этом месте, прежде чем уйдет — не потому, что я собирался оправдывать плохое оформление рабочей тетради, но мне хотелось, чтобы все это прошло как можно быстрее, без ее чересчур вежливых расспросов. Если бы она начала задавать вопросы о дизайне тетради и о Библии, изложенной обычным языком, она могла начать задавать вопросы об их квалификации, о том, зачем мы вообще сюда попали, и я знал, что от этого стало бы только хуже. Вопросы лишь продлевали мучительность этих минут, и они почти всегда оставались без ответа. Я перестал задавать вопросы о том, как я оказался в этой ситуации, перестал выискивать другие ответы, другие реальности, другие семьи или тела, в которых я мог бы родиться. Каждый раз я осознавал, что никаких других альтернатив нет, и от вопросов чувствуешь себя только хуже. Теперь я был готов принимать все, как есть.
