Мы сидели на диване на первом этаже перед голубым экраном телевизора. Иногда Брендон пробирался по лестнице и прятался за диваном, выпрыгивая, чтобы напугать нас.
— Ты уже слишком большой, чтобы так делать, — сказала Хлоя, когда он схватил ее за руку, едва на экране откинулась занавеска в душе. — Займись своими делами.
— Это тебе надо заняться своими делами, — сказал он, откидывая голову, поразительно точно передразнивая сестру. — Смотришь страшное кино на большом романтическом свидании.
Брендон был одет в воскресный блейзер. В петлице у него была яркая розовая роза, должно быть, он стянул ее из соседского сада. Он любил одеваться, как его любимые персонажи в компьютерных играх. Когда мы спросили, кто он сегодня, он сказал, что он Джеймс Бонд из «Золотого глаза» и выставил указательный и большой палец, будто пистолет. Я был рад, что он иногда прерывал нас, и что его внезапное появление бессознательно заставляло Хлою отстраняться от меня.
Каждое передвижение на этом диване было победой или поражением. Иногда и тем, и другим. Я в этой войне постоянно переходил с одной стороны на другую.
Брендон вынул конфетную сигарету из кармана, как будто собирался аккуратно примостить ее на краешке губ. Вместо этого он вцепился в нее зубами.
— Не забывай, что ты квартируешь сегодня со мной, — сказал он, будто пытаясь пронзить меня тем, что осталось от сигареты. — «Психоз-2». Бейтс наносит ответный удар.
Мы смотрели, как камера переходит, описывая спираль, от зияющего зрачка Ли, и кадр Хичкока специально застывает еще на секунду, секунду мучительного страха. Хлоя придвинулась ближе.
— Все равно страшно, — сказала она. — Даже с этими дурацкими звуками.
* * *
Я впервые узнал о сексе, когда мне было столько же, сколько Брендону, в тихую ночь, когда мой отец не храпел, и я мог быть уверен, что он не спит. Я чувствовал, как дом расслабляется и устраивает поудобнее свои скрытые суставы, поэтому я мог пройти сквозь темную гостиную без страха, проводя пальцами по холодному стеклу стола в гостиной, трогая колючие пластиковые нарциссы в фарфоровых вазах. Я сел на кожаную кушетку отца и включил телевизор. Поскольку в гостиной была та же спутниковая связь, как в спальне отца — но не матери — я мог видеть, что он смотрит в эти бессонные часы, после того, как его молитвы уже истощились. Я смотрел, как сквозь «телевизионный снег» проступает след голого бедра, открытый рот, смыкающийся над чем-то длинным и твердым, яркая красная помада, блестящая сквозь помехи. Я услышал низкий женский стон — как по нотам, такой непохожий на одухотворенные стенания отца. Но это зрелище не продолжалось больше минуты или двух: видимо, столько понадобилось отцу, чтобы ощутить груз своей вины. И все же я рассказал маме о его прегрешении на следующий день, зная уже тогда, что, раскрывая его секрет, я могу лучше скрыть свой собственный, более темный.
