Энергичность стала великой добродетелью Запада…
Быть может, честолюбие было не так презренно, как честолюбцы: аристократическое общество считало их средства неизбежно низменными. Они и были низменными, разумеется, когда были направлены на то, чтобы добиться аудиенции или милости, но не победы в бою и не основания фабрик. Точный и ненавидящий портрет, который сделал Мишле с Бонапарта[62], совпадал с его видением маленького колдуна, читающего линии на прелестных ручках в салоне Жозефины Богарне, показывал чудесное стремление обольщать, с которым смешано всякое честолюбие, прежде всего — в своем происхождении. Но скоро у Бонапарта появились в распоряжении средства более убедительные. Энергичность, а не обольщение, стала главным средством честолюбия, и это легло в основу его достоинства[63].
Вотрен, желая посвятить Рюбампре в честолюбие, рассказывает ему, как Ришелье, чтобы стать министром, позволил убить своего благодетеля, Люиня[64]. Беседа это захватывающая, с любопытной и искренней страстностью; она о том, что привязанность, жалость для честолюбца ни в коей мере не распространяются на чужих; страстно отвергаемые им, они приносятся им в жертву… Таким же образом Раскольников убивает процентщицу не для удовольствия: то, что мешает ему убивать, он должен в себе «преодолеть». Очевидно, что такая интерпретация позволяет оправдать любые действия — и вот то, что есть великого в честолюбии, возвышается, а то, что есть жалкого, скрывается.
Но это конец идее служения, которая придавала всю свою силу романтическому мифу о честолюбии. Поставив свою энергию на службу приказам короля, необходимо быть исполнителем. Герой на поводке — слабый герой. Но если честолюбие не служит никому, кроме самого честолюбца, оно теряет всякую форму, оно открывается в бесконечность. Оно более не является детерминированным объектом. Честолюбцы романов жаждали власти, но власти в той форме, которую романист вынужден укрывать в сумерках, под угрозой потери ее воздействия. Это аналоги персонажей Байрона или Гюго[65], которых толкает к их драматической судьбе таинственный рок. Это романтические герои социальности, и их честолюбие, страсть к цели, которая всегда отступает, стало почти идентичным с авантюрой. Общественное мнение проницательно, когда зовет честолюбцев Бальзака авантюристами.
V
«Кем я был бы в Европе? — спросил меня немецкий полковник на службе Персии. — Лейтенантом, конечно же…» Вечер поднимался по улочкам Шираза вместе со стадами ослов, тяжело нагруженных темным виноградом. Офицер обернулся к нашему соседу по гостинице: «А вы почему здесь?» «На Востоке, — мечтательно ответил тот, — можно не работать…»
