На пороге стоял мальчик в надвинутой на брови треуголке.
— Кто вы, молодой человек? — спросил Гаккельн. Любезное обращение было вполне оправданным — судя по одежде, мальчик был из дворян.
— Дядюшка, миленький, помогите, я погибаю!
— Это ты, Эрика? Что за глупый маскарад? Входи скорее! — велел Гаккельн. — Что еще случилось?
— Дядюшка, я погибла!
— Ты не похожа на покойницу, милая Эрика, — тут Гаккельн опять вспомнил про утопленницу. — Если ты добралась сюда из Лейнартхофа, а это по меньшей мере четверть немецкой мили…
— Дядюшка, если ты мне не поможешь, мне остается лишь одно — застрелиться!
— Сними шляпу, сядь, успокойся, — Гаккельн поставил свечу на прикроватный столик и указал Эрике на большое кресло. — И как ты додумалась перерядиться в мужское платье? Где ты взяла этот кафтан, эти штаны?
— В сундуке, дядюшка!
Эрика не села — а бросилась в кресло с видом совершенного отчаяния. Шляпу она сорвала с головы и кинула на пол. Гаккельн хмыкнул — недопустимо, чтобы девица из хорошей семьи нахваталась повадок у бродячих комедиантов. Или она вывезла эти манеры из Риги? То-то любимая племянница, вернувшись домой после Масленицы, два месяца только и толковала о бароне Фитингофе, его замечательном оркестре и прочих увеселениях, неизменно добавляя: куда Митаве до Риги, времена курляндской славы давно миновали!
Анне-Мария родила двух дочек и сына. Старшую два года назад хорошо выдали замуж, сына отправили служить в Россию. Гаккельн сам писал рекомендательное письмо в Санкт-Петербург, и не кому-нибудь попроще, а самому графу Григорию Григорьевичу Орлову, с которым свел знакомство в Пруссии — оба воевали там, оба были ранены в Цорндорфском сражении, только Орлову было тогда двадцать четыре года и он даже в прекраснейшем сне бы не увидел своей будущей головокружительной карьеры, а Гаккельну — сорок пять, и курляндец понимал — карьеры уже не будет; Орлов, добрая душа, определил родственника своего боевого товарища в Измайловский полк, шефом коего была сама государыня.
Младшая дочка Анне-Марии, Эрика-Вильгельмина, еще даже не была просватана. Хотя в восемнадцать лет пора бы…
— Ну так что же случилось?
— Ко мне посватался барон фон Опперман…
— Теперь мне все ясно.
Этот брак любимая племянница подготавливала уже давно. Сорокалетний барон по здешним меркам считался хорошим женихом; вот если бы только не загадочная смерть его первой жены и не странные порядки, заведенные в усадьбе, где трое детишек воспитывались, словно солдаты в казарме, и наказывались за малейшую провинность. Анне-Мария считала, что барон будет любить и баловать Эрику, а вот Гаккельн в этом вовсе не был уверен. Любезность фон Оппермана ему доверия не внушала.
