— Это она, — отвечал ему Гаккельн. — Молодцы, парни, вы заслужили награду.
— Да, наградить их надо, — Михаэль-Мишка полез за кошельком. — Ливонезы тут у вас имеют хождение?
— В корчме могут и не принять, но в Митаве их еще можно обменять на талеры и фердинги, — отвечал Гаккельн. — Хотя русских денег у нас не любят.
— Это мы уже заметили. Но у нас остались именно ливонезы — не везти же их обратно! И это не русские деньги — чеканили-то их для Лифляндии.
— Позволю напомнить, что мы сейчас — в Курляндии.
Михаэль-Мишка достал большую серебряную монету с профилем покойной государыни Елизаветы Петровны, дал Герману с Петером — одну на двоих, они поклонились.
— Ступайте, — велел им Гаккельн. — Ну, сажайте вашу добычу в дормез, и с Богом!
Михаэль-Мишка подошел к Эрике, которая стояла все это время с опущенной головой, приподнял ей подбородок и заглянул в лицо.
— Какая жалость, что девка убогая, — по-русски сказал он. — Ну да не наша печаль. Нам ее нужно доставить, куда приказано, — так, Карл Федорович? Ей-богу, жаль, ведь красотка…
Гаккельн пожал плечами — мало ли красоток. Но в глубине души порадовался — он и сам считал родственницу прехорошенькой.
— Ты, друг мой, непременно отпиши мне, как добрался до Санкт-Петербурга и довез девицу. Пиши в Добельн, я там часто бываю. И скажи — коли я соберусь в вашу столицу, можно ли пожить у тебя неделю-другую?
— Обижаешь ты меня, Карл Федорович! — воскликнул Михаэль-Мишка. — Вовеки не прощу, когда приедешь к нам и поселишься в трактире! Мой дом — к твоим услугам! Живу я за Казанским собором, дом окнами глядит на Екатерининский канал. Спроси там любого — всякий покажет дом купца Матвеева, в нем и квартирую. И вот что… коли тебя о девке будут спрашивать… Ты как-нибудь похитрее отвечай… Опекуны-то ее отдавать не больно хотели. Мое счастье, что она сама от них сбежать умудрилась. Ну, пора нам! Воротынский, поведешь моего Адониса в поводу, а я с девицей в дормезе поеду. Дура ведь и на ходу выскочить может. Ну, обними меня, старый чертяка!
Гаккельн и Михаэль-Мишка крепко обнялись. Затем Эрику подсадили в дормез, Михаэль-Мишка вскочил следом, дверца захлопнулась.
Постояв на дороге, пока не стих стук копыт, Гаккельн вернулся в дом. Время было такое, что и спать уже расхотелось, и вставать рано. Он опять сел за стол, зажег и вставил в подсвечник новую свечу, но читать не стал, а некоторое время глядел на портрет, висевший на противоположной стенке, словно бы мысленно с ним беседовал.
