Документов у омилия не оказалось.
Ответить, куда они подевались, он не мог. Я трижды перерыл его сумку, а потом и вовсе выложил содержимое на пол, все эти свитки, переписанные вручную, и книжечки, отпечатанные в типографии, пучки высушенных трав и склянки непонятно с чем — бесполезно. Не нашел. В карманах его брюк и рубахи проверил, прощупал шов накидки, какую носят все проповедники — пусто.
А тут очередь напирает, никому и дела нет до уличного омилия в третьей стадии отравления.
— Молодой человек! — сжалилась надо мной девушка из персонала. — Давайте уже ваши документы, и я его пропущу. Только помогите ему дойти.
Втолкнув проповедника в самое жерло проточины и захлопнув тяжелую металлическую дверь, я привалился к ней плечом. Почувствовал вибрацию. Там, внутри, умные машины истончали преграду между Нижним и Верхним мирами, она трещала по швам и рвалась, а омилий исходил предвкушением. Если, конечно, что-то соображал. И даже если не соображал. Не важно. Я будто сам чувствовал, как Верхний мир распахивался яркой бездной, и хотелось взмыть, хохоча, ураганом, смерчем распороть горизонт и выплеснуть ярость. И очиститься.
Верхний мир стоит только почуять — и все происходит само.
Словно безумие накатывает.
— С вами все хорошо? — крикнула девушка из персонала, высунувшись из окошка.
Я, оказывается, и сам не заметил, как сполз на пол.
А за дверью, похоже, все уже закончилось.
Омилий оказался куда моложе, чем я подумал сначала. Когда он вывалился из двери, встрепанный и в перекошенной накидке, проточина, конечно, закрылась, но запах, сладкий запах Верхнего мира заставил дернуться теперь уже меня. Омилий глянул недобро — и глаза у него оказались голубыми, а кожа была чистой, чистенькой, безо всяких волдырей и морщин. И вообще он был тупой юнец, фанатик-аскет, которого наверняка не первый раз в проточину силком запихивают.
И как они все проповедуют со своими волдырями? На них же смотреть противно, на отравленных.
— По… гибель, — бормотал фанатик. — Отрава…
— А меня Навард зовут, — усмехнулся я.
— Побыстрее там! — раздалось требовательное со стороны пропускного окошка.
— Где моя сумка? — буркнул омилий.
И не подал руки, пока я вставал с пола.
Зато не постеснялся сунуться за мной в машину. Нагло уселся на пассажирское сиденье и надулся, как обиженный ребенок. Ни к одному омилию в жизни больше не подойду.
Оказавшись за рулем, я с силой захлопнул дверцу и развернулся к спасенному фанатику:
— Что надо?
