Демон тоже больше не показывался, — но Верона не могла знать наверняка. Зато знала, что твари из другого мира коварны и редко действуют в открытую. Ей, впрочем, вряд ли следовало бояться за себя, — да и она умела защищаться. А вот раздавленный трагедией Исмаил — нет. Что хуже, он мог и не обрести смысла в борьбе за жизнь. Верона не слышала в нем веры: одержимый не обращался ни к своему богу, как делали многие отрицающие, стоило им почувствовать близость смерти и зла, что охотится за душами, — ни к ведьме, как она ни старалась вызвать доверие заботой и теплом. Не верил Исмаил даже в себя самого, как положено человеку. Только блуждал, неприкаянный, и все думал, думал о чем-то…
Но на следующее утро зажегся огонек надежды. Гость выглядел уже лучше; ломающая тело простуда на заговоренных отварах почти унялась. Исмаил все крутил Веронин крестик за завтраком, обращая рассеянные взгляды к телевизору, доброжелательно и бодро бубнящему утреннюю программу. А потом спросил прямо:
— Все эти… Проклятия, колдовство… Они существуют?
— Конечно, — Верона отвлеклась от измалывания сухоцветов в ступе. — Но не для всех. Только для тех, кто пострадал от них. Кто знает, что такое настоящая вселенская несправедливость, нелогичные, каждодневные мелкие и крупные несчастья. А еще для слабаков. Слабаки верят в магию до абсурда.
Исмаил горько усмехнулся:
— Боюсь, из всего этого мне подходит лишь последнее… Я не справился. Я перед отцом слово не сдержал… Какая-то вещь… всех погубила.
— Это и называется колдовство — когда какая-то вещь всех губит, — выдохнула Верона, умолчав, что слабостью считает отсутствие борьбы. — Не опускай руки, Исмаил. Что бы ни случилось. Даже если все мертвы — твой долг отпеть и проводить.
— Я не могу вернуться. — Гость поджал губы и поморщился, бросив ложку и крепко сжав задрожавшие руки в замок. — Я не могу… Я даже похоронить их не смог. И не смогу. И не имею права…
— Это из-за бутылки? Все началось из-за нее, Исмаил?
Лицо Исмаила скривилось сильнее, но, как и в прошлый раз, именно это воспоминание заставило его говорить. Будто в правильном месте иголка проткнула нарыв — и полилось, полилось, полилось все воспаленное и темное наружу, смешиваясь с кровью.
— Ее передал дед. Он в детстве… Он рассказывал отцу, а потом мне, когда я был маленьким, про то, как воевал… Он еще при Советском Союзе воевал и в Сирии, и в Афганистане… На востоке не было спокойно, и на Кавказе тоже. И он… Он знал, что будет война в Чечне, и моя семья уехала из Дагестана до этого. Дед все знал… Он говорил, что боевики, — что все, кто извращает джихад, на самом деле служат шайтану. Что они ведут войну не во имя Аллаха… Что их обманывают, и сами они обманывают. И он, и отец верили. И они рассказывали мне, что в этой бутылке… Джинн… Поэтому они все знали… Дед видел, как из одного главаря моджахедов изгоняют джинна, ты представляешь? — Исмаил нервно рассмеялся, кусая губы. Глаза его вновь стали влажными — и совсем безумными от ужаса. — Он так рассказывал. Мулла подарил ему ту бутылку. И дед наказал, что пока моя семья хранит ее… наш дом не затронет война… Это же просто притча была. Сказка. Но я никогда не верил… Мне кажется, что мои предки слишком много страдали от этой веры… От ограничений. От войн. Но я ее разбил… Правда, случайно разбил… Мы играли с сыном… И вот…
