— Так и есть, — Доминик почти неуклюже отвернулся. — Ты же слышал, что последняя…
— Саманта Ричардс? — подхватил Алекс тут же. — Безусловно. Она писала о тебе, и в даже чересчур много. Это была её частная инициатива. Ей хотелось… выбиться в люди, — он грустно усмехнулся. — Жаль девочку. Ей ведь было лишь двадцать семь.
— Не знал, — Доминик не умел реагировать на такие слова, поэтому снова посмотрел на картину. — Что конкретно она писала о моих работах? Могут ли каким-то образом связать её… со мной?
— Чего именно ты опасаешься? — теперь Алекс стал серьёзней. — Почему говорил об адвокате?
— Есть подозрение, что федералам будет удобно свалить убийства на меня, — и хоть сам Доминик не понимал, как это может быть логичной версией, но он перечислил: — Я нелюдимый, странный, невежлив с другими людьми, художник, живущий одиноко. Никто не подтвердит, что я находился дома в то время, когда совершались преступления…
— Какая-то чушь! Да каждый второй художник в галерее Анхелики подходит под это описание. Ты, может быть, только чуть более отстранён.
— Однако я уже попал в поле зрения, — Доминик пожал плечами. — Ты знаешь, я в этом не силён. И понятия не имею, как защитить себя в такой ситуации. От подобных обвинений. Я не убедителен… И не понимаю, что делать.
— Не надо пороть горячку. Ты не способен на убийство, — и то, с какой уверенностью это заявил Алекс, на самом деле ничуть не утешало. Доминик сомневался в себе, в своей неспособности. В том, что гуманность и трепетное отношение к дару жизни восторжествуют над преклонением перед любым ликом красоты. А красота смерти оказалась подлинной.
— Нет, не нравится мне твой взгляд, — Алекс прищурился. — Совершенно не нравится. Что ты скрываешь?
— Я словно понимаю его, — вырвалось у Доминика. И глаза Алекса стали холодными как лёд.
Или это только чудилось?..
* * *
Они долго говорили в гостиной, прокручивая ситуацию то так, то этак. Алекс предполагал и отбрасывал какие-то мысли, спорил, а потом замолкал, слушая внимательно, впитывая каждое сказанное слово. И Доминику в эти краткие мгновения как будто становилось легче. Точно такое внимание подтверждало убедительность того, о чём он рассуждал.
Больше не коснувшись темы понимания убийцы, Алекс заставил Доминика вспомнить все дни, когда происходили преступления, чтобы выявить, действительно ли никто и ничто не сможет доказать, что Вэйл не совершил ничего ужасного.
В этом, возможно, и не находилось утешения — потому что мольберты и краски не говорят — но всё же было что-то успокаивающее.
