Ничего интересного, конечно, не нашлось, и Доминик оставил включённым новостной канал просто для фона. Он всё ещё не расслабился и даже не мог предположить, когда у него достанет сил, чтобы поработать или обратиться к чем-либо ещё кроме сидения напротив мерцающего экрана.
Он ждал, что позвонит Рик, но тот не торопился, что, в общем, было вполне предсказуемо — в это время дня Доминик редко брал трубку. Как удивительно порой привычные и такие необходимые ритуалы превращаются в сдерживающие цепи, раньше Доминик никогда об этом не размышлял. Впрочем, он и сейчас ни за что не задумался бы, если бы не отчаянное желание избежать неприятных раздумий о вцепившемся в него федерале.
Доминик подошёл к бару и плеснул себе немного виски, надеясь, что это успокоит нервы. Не в его правилах было пить дома в одиночестве, но сегодня уж точно всё шло наперекосяк. Его бы воля, он стёр бы этот день из памяти, отмотал его назад и отказался бы от встречи с Саймоном, и пусть тот думает, что захочет.
Поймав себя на этой мысли, Доминик насторожился. Это было неверно, да. Так нельзя. Такое поведение подозрительно, а он и так оказался в числе тех, с кого не сводят взгляда.
Если прежде Доминик не желал кому-либо смерти — не столько из соображений особенного человеколюбия, сколько из-за привитых с детства приличий, ведь убийство — это очень неприлично, не так ли? — то теперь он едва ли не вслух попросил неизвестного ему творца снова заняться любимым делом. Любимым?.. Это опять была неверная мысль, но Доминик уже не сумел отвергнуть её. Наверняка тому, кто делает такое с людскими телами, должно это нравиться, разве может быть иначе?..
Ближе к ночи Доминик вдруг задумался, что за ним могут следить. Федералы вряд ли теперь оставят его дом без присмотра. И с одной стороны, это возмущало до глубины души, с другой же — почти успокаивало. Ведь он совершенно точно никого не убивал и не собирался совершать подобного. Какой-то голосок внутри добавил: «В ближайшее время», и Доминик вдруг испугался сам себя. Всё это слишком сильно на него влияло, едва ли не сводило с ума. Необходимо было обратиться к картинам, перестать размышлять о смысле убийств и вспомнить, что человеческая жизнь бесценна.
Вот только почему-то всплывали фотографии убитых, закрадывалось ощущение, что такая смерть сама по себе становится искусством, а искусство вечно. Что одновременно лишало смысла постулат о бесценности жизни, но возносило ценность самого убийства. Доминик не поручился бы, что ориентируется в моральных понятиях. Он нуждался в ком-то, твёрдо стоящем на земле, в ком-то, чётко представляющем разницу между хорошим и плохим.
