— Я… сожалею…
Я знал, что она действительно сожалеет. Что, в отличие от этих толстокожих баранов, только что вышедших за дверь, понимает большее, чем то, что написано крупными буквами и сунуто под нос. Она была самым близким другом своему брату, и за это я её заочно любил.
Она последней бесшумной тенью выскользнула в коридор, я остался один в этой белизне и стерильности, где, казалось, даже само время спит под наркозом.
Тихо шумели и попискивали приборы — так деловито и важно, словно точно знали, что они гораздо сильнее этих муравьев в белых халатах, делающих вид, что обрели власть над смертью. Слышно было, как капает в капельницах лекарство — еще одна жемчужинка покатилась, чтобы стать частью химии человеческого тела. Но мне нужен был в этой почти абсолютной тишине другой звук — стук его сердца…
Сказка о мертвой царевне на новый лад, девица не умерла, но спит, не говорите, не говорите мне, что это не так…
Я подошел и долго уговаривал себя коснуться его руки, — боялся, что она окажется холодной и окостеневшей, как у трупа. Мне всё мерещилось, что дрогнули ресницы, дрогнули, готовые улыбнуться, губы… Андрис, как же так? Хотелось куда-то бежать, из-под земли достать того, кто в этом виноват, кричать, бить руками и ногами… Нет, проще… вырвать жизнь из него и отдать Андрису.
— Вацлав, пошли, — кашлянул за спиной Игнатий Борисович. Он вошел в палату бесшумно, как умеют только старые и опытные врачи, — ты видишь, он… далек от того, чтоб придти в себя. Его родные… пока не торопятся с решением его отключить, но боюсь, если за двое суток картина не изменится…
Я не хотел даже знать, кто кого на что уговаривал — отключить ли Андриса, или еще поддерживать в нём жизнь. Мне было дико даже думать, что кто-то из них смотрел вот на это — и мог рассуждать…
— Но ведь сердце еще бьётся, так? И мозг посылает импульсы?
— Бьётся, посылает… Удар в минуту — это, по-твоему, бьётся? А импульсы… Месяц назад, до замены оборудования, мы б даже не уловили их. Это не жизнь, Вацлав, это последние остатки жизни, это агония. Думаешь, все эти трубки и приборы чем-то помогают ему? Он в слишком глубокой коме, он уже не здесь. Организм его отравлен до предела. Целый стандарт, Вацлав… Думаю, в самой лучше клинике мира не сумели б его спасти.
— Но он жив, жив. Его нельзя в морг, нельзя под землю! Нельзя засыпать землей живого человека! Игнатий Борисович, если сердце бьётся даже раз в сто лет, человек жив!
Игнатий Борисович опустил грустный, отсутствующий взгляд.
