Семья действовала и за пределами палаты. Джина нашла выходы на лаборатории и расспросила врачей о вероятных диагнозах, а по вечерам часами обсуждала мои анализы с Роном и Грантом. Они пытались понять, чем же я все-таки болею и какие еще тесты нужно провести. Я был рад, что кто-то занялся сбором всей имеющейся информации, и, мне кажется, эта деятельность помогала Джине пережить ситуацию.
Лиза сосредоточила свою энергию на моих чувствах и делала все возможное, чтобы удержать на плаву AMF. Дабы сохранить присутствие духа и помочь мне, она отстранилась от медицинских вопросов. Я понимал ее подход. Когнитивная перегрузка – реальная вещь, особенно в такой сверхактивной среде, как больница.
Папа, верный себе, подошел к проблеме по-своему. Я знал, что ему больно и тяжело. В каком-то отношении он оставался в своей стихии. Как хирург-ортопед он видел много пациентов, крайне нуждающихся в исцелении, но сейчас ощущал свое бессилие – как и тогда, когда заболела мама. Перед ним находился пациент, которого он не мог поставить на ноги. Нельзя было закатать рукава и взяться за работу. Сделать не получалось ничего – ведь непонятно, какую болезнь требовалось остановить. Он был бессилен, но не отстранился. Он смотрел результаты анализов, которых не видел со времен учебы в медицинской школе. Он каждую ночь спал на складном стуле у меня в палате, чтобы я не чувствовал себя одиноко. Он умолял врачей в отделении интенсивной терапии позаботиться о «его малыше». А иногда – я теперь знаю – просто впадал в отчаяние и плакал. Мои родные никогда не плакали при мне – только в коридорах. Они помнили, как семь лет назад я просил их не плакать в маминой палате, когда ей сделали операцию на головном мозге, и поступали так же со мной. Однако превращение из врача в пациента преподнесло мне очень важный урок. Не страшно, если любимые плачут. Это не усугубляет стресс, а показывает, что им не все равно.
После смерти мамы мы с сестрами еще больше сблизились, но мои отношения с папой стали несколько отчужденными. Я каждый день пытался не дать умереть ее духу – занимался AMF и изучал медицину. Ему же, понятно, было трудно говорить о ней и будоражить воспоминания. Разные стратегии переживания горя разладили нашу связь, хотя разница, в сущности, лежала только в методе. Во время моей болезни не осталось и намека на эти сложности. Более того, мы стали близки как никогда.
В конце концов папа придумал, какое применение может найти своему медицинскому опыту. Тогда мне об этом не сказали, но один друг семьи дал ему номер мобильного телефона сотрудника системы Национальных институтов здравоохранения. Папа не знал, что это за врач и чем он занимается, но это его ничуть не смутило, и он не стал даже уточнять. Папа не собирался отвлекать специалиста светской болтовней. Ему сказали, что этот доктор способен помочь его сыну; значит, следовало позвонить и задать вопросы. Папа звонил как минимум раз в день и порой держал занятого человека на телефоне по тридцать и даже сорок пять минут. Он кричал в трубку, рассказывал, как развивается ситуация.
