К утру мои ноги и живот отекли. Я уже видел у пациентов задержку жидкости – это был симптом дисфункции печени, почек и сердца. Однако я не знал, что подобное может развиваться столь стремительно. Я попытался встать с постели, но сокрушительная боль в грудной клетке пронзила меня, словно пуля. Я позвал папу. Он сразу же отвез меня обратно в кабинет неотложной помощи. Электрокардиография показала серьезную сердечную патологию – ничего удивительного. В мою палату входили врачи и медсестры, мне назначили несколько препаратов и провели ряд новых анализов. Оказавшись в центре этого деятельного вихря, я испытал странное умиротворение – оно походило на момент покоя, необычную, тягучую паузу, повисающую между первым колебанием и сокрушительным падением башни в игре «Дженга»[16]. Я понял, что в ближайшее время никуда не смогу пойти, а потом вдруг меня накрыл самый сильный из всех приступ боли. Она впилась в грудь, перед глазами полыхнула яркая вспышка, и я отключился.
Проснулся я почти через сутки в отделении интенсивной терапии. Левый глаз ничего не видел. Я поморщился, с трудом поднял руку, чтобы протереть его, но это не помогло. Ретинальное кровоизлияние – объяснили мне потом. Пришли офтальмологи, и началось лечение.
Однако зрение меня беспокоило меньше всего.
Отказывать начали почти все остальные части моего организма – более важные для жизни, чем глаза. Сначала печень, затем почки, костный мозг и, наконец, сердце. По другую сторону границы, разделяющей доктора и пациента, такое состояние лаконично называют полиорганной недостаточностью. Я много раз писал эти слова в историях болезни и не имел ни малейшего представления о том, как это ощущается на самом деле.
Наутро меня ждали очередные исследования. Многократные анализы крови, проверки на воспаление и иммунную активацию – все говорило о патологии. Но причина никак не выявлялась. Вскоре я утратил способность садиться и вставать, мне стало сложно двигаться – я мог только разгибать и сгибать руку для забора крови или очередной внутривенной инъекции. Сознание исчезало и возвращалось. В короткие периоды бодрствования мне было трудно критически мыслить и говорить – слова формировались медленно и как будто терялись по дороге от мозга к языку. В эти моменты в голове крутились только два вопроса. Во-первых, я размышлял, за что получил такое наказание. Что я сделал – или не смог сделать, – чтобы заслужить бесконечные муки? Может быть, я слишком мало молился? Или слишком много сомневался? Во-вторых, я был зациклен на своих гемангиомах и спрашивал о них любого, кто заходил в палату, – врачей, медсестер, даже санитарок, приносивших еду и забиравших мусор. Я никак не мог перестать думать об этом.
