И парни хороши в Сухаревке: чубатые, востроглазые, вот только статных да проворных маловато, больше кряжистых и неторопливых, известное дело — степняки. Взять хотя бы Тодося. Он — гармонист, а бравого вида не имеет. Невысок, немного сутуловат и вечно молчалив, будто у него языка нет. А как возьмет в руки свою старенькую трехрядку, как растянет мехи — всю душу распахнет, выскажет все: и что на сердце у него лежит, и что в думах носит, и так выскажет, что все вокруг притихнут, вслушиваясь в мелодичную исповедь Тодося. Потому-то и вьются вокруг него самые красивые девчата.
Субботними и воскресными вечерами, когда сядет солнце, выходит молодежь на улицы, и тогда небо над селом поднимается выше, чтобы все звонкие песни уместились под ним. А шуток, а смеха здесь столько, что если бы они стали вдруг водою, то Сухаревка давно бы уже была островком в море.
Михайлика очень привлекает гармонь. Но парни прогоняют. И только тогда удается ему прорваться к Тодосю, когда тот вступится за него:
— Пусть сидит, может, гармонистом будет.
Слово Тодося имеет вес. Сидит Михайлик рядом с ним на бревне, и гулко отдаются в его груди звуки гармони и удары бубна, и кажется, что он уже вырос, будто он и впрямь парень. Да только у него всегда не так, как у людей.
В один из таких вечеров сидел он рядом с Тодосем, думал о чем-то хорошем, а тут откуда ни возьмись — отец.
— А нет ли среди вас моего мальца?
Парни словно этого только и ждали.
— Михайлика вашего? Да какой же он малец? Он уже вон к Ярине подсыпается.
Взрыв хохота выплеснул Михайлика из толпы. В ту же минуту его ухо оказалось в цепких отцовских пальцах. И смеха парней, и бубна он уже не слышал. Только у своих ворот к нему вернулся слух. Отец строго говорил:
— Ишь какой ранний! Еще молоко на губах не обсохло, а он уже на гулянки повадился!
Вбегает Михайлик в хату, а на печке уже разостлана для него постель. Он быстро ныряет под рядно. Ему еще видится усеянное звездами небо, доносится с улицы приглушенная музыка, песни. На сундуке светится фитилек. На скамье сидят две бабушки, беседуют.
Белокосая, белолицая, худенькая и легкая, как призрак, бабушка Христя шепотом говорит другой бабушке:
— И-и, свашка… Говорю же вам — ей такое причинили. Слыхала я, что у одной женщины с Чавусовых хуторов пять лет голова болела. А потом оказалось… Что бы вы думали? Змея в голове у нее жила, гадюка!
— Ой господи, боже наш милосердный! — в страхе восклицает бабушка Гафия. — Гадюка?
