— Глупенькая, откуда ты взяла, что я хочу выпихнуть тебя замуж?
Сестра всхлипнула, слезы еще сильнее заструились по обе стороны прямого носика, и она, то ли стыдясь этих слез, то ли не в силах больше сдерживать свою любовь к брату, припала лицом к его груди.
— Только знай одно, сестра: если встретишь хорошего человека, я не стану на твоем пути.
Голос Оксена задрожал, он ласково поглаживал гладко причесанную Олесину головку, готовый сейчас пообещать сестре все, что она только пожелает: никогда еще в своих мыслях Оксен не был так искренен и никогда еще так свято не верил в эту свою искренность. Гнал от себя мысль, что причиной этому являются двадцать десятин, которые остаются в хозяйстве, не хотел и вспоминать о них, призывая в свидетели бога: «Господи, ты же видишь — она сама не хочет выходить замуж!»
Сваты ушли, так и не попробовав горилки, Олеся успокоилась, впав в игривое настроение, хотела было вынести им гарбуз, но брат отсоветовал: ему сейчас жалко было сватов.
Повеселевший Оксен вежливо проводил их за ворота, даже предложил запрячь в бричку коней — подвезти сватов до дому. Но смертельно обиженные сваты отказались:
— Спасибо, дойдем уж на своих!
Да и побрели, надвинув шапки на глаза, чтобы не набираться лишнего сраму от встречных людей: охотились, вишь, за красным зверем, а получили отказ.
Еще не было, должно быть, такого уютного вечера в доме Ивасют, как в тот раз. Ласковые синие сумерки медленно застилали комнату — вначале пол, потом скамьи, постели, стол и посудный шкафчик, повисли на стенах, мягко, покачиваясь при малейшем движении от самого легкого дыхания, ложились на лица людей задумчивыми тенями.
Утомленные нелегким дневным трудом, Ивасюты сидели за столом, тихими голосами перекидывались одним-другим словом, больше, однако, прислушиваясь к собственным тихим мыслям.
Потом, когда уже совсем стемнело и первая звезда золотым своим клювом клюнула в стекло, словно любопытный цыпленок: «А есть ли тут чем поживиться?» — Оксен засветил лампу, повесил вверху, под матицей, и ровный свет разлился по комнате, теплым, мягким языком лизнул глаза людей, оставив в них по маленькому огонечку.
Огоньки те то угасали, то снова вспыхивали, то пригибались, то поднимали чубатые головки, в зависимости от того, поворачивались ли Ивасюты к лампе лицом или отворачивались от нее, смотрели в другую сторону, но уже всем казалось, что эти крохотные светлые язычки всегда теперь будут в доме, что они осторожно и ласково будут снимать с души тревогу и печаль, отчаяние и беспокойство, злобу и подозрительность, будут делать глаза такими же чистыми и прозрачными, как родниковая вода, отстоявшаяся в глубоких колодцах.
