«Боже, сколько добра у человека! — тихонько ахает она. — Если бы мне хоть десятую часть этого, я бы и горя не знала!»
Оксен достает из ящичка тяжелый дедов кошелек и, уже совсем отвернувшись от женщины, звякает стальным запором — открывает крепко сомкнутые дужки.
Он долго шелестит бумажками — отбирает более потертые. Зачем бедняку новые деньги? Все равно они не удержатся у него, не лягут на дно полного сундука, а покрутятся-покрутятся меж пальцев, да и будь здоров.
— Вот вам, Мокрина, целых пятьдесят рублей задатку! — Оксен кладет перед женщиной помятые кредитки. — А остальные отдам, когда подпишем купчую.
Дрожащими пальцами пересчитывает Мокрина деньги. Раскладывает на пять равных кучек — по десять рублей, так как умеет считать только до десяти. Потом набожно завязывает в уголок платка, зажимает в темный кулак: теперь легче оторвать у нее руку, нежели вырвать деньги.
— Так я уж пойду, — говорит она, боясь, что Оксен раздумает и отберет этот задаток.
— Идите с богом! — желает ей счастья Оксен и, провожая женщину, еще раз напоминает: — Глядите же, завтра поедем в город!
А под вечер, когда уставшее за день солнце, отдав тепло Ивасютиным нивам, спешило опуститься на отдых за горизонт, Оксен стоял посреди только что купленного поля. Вокруг лоснилась пашня, как бы ласково хлюпала невысокими длинными волнами, а он стоял, обрызганный вечерним солнцем, превращенный его лучами в бронзу и медь, тяжелый, неподвижный, вросший в землю, и не было, казалось, такой силы на свете, которая сдвинула бы его с места, заставила бы его поступиться, отдать хоть кусочек земли.
Где-то в своей хате еще раз пересчитывала деньги Мокрина, раскладывая их на маленькие кучки. Где-то хлебал опостылевшие «булоны» Протасий и ждал от своей жены помощи «на усиление питания». Где-то ползали в залитых вонючей грязью окопах его земляки — «расейские солдатики», бежали в атаку, падали, захлебываясь собственной кровью, с застрявшим криком в горле повисали на колючей проволоке, догнивали в братских могилах, стонали в госпиталях и умирали от голода в бараках для военнопленных. Где-то гнулся возле вагранки, пышущей адским жаром, Василь Ганжа, который не захотел после каторги возвращаться домой, подался искать лучшей доли в Донбасс. А он, Оксен Ивасюта, стоит на своем поле, посреди своих ста десятин, о которых он столько мечтал, и никогда еще ему не дышалось так свободно и легко, и уже иные искусительные думки вьются в его голове, затуманивают ее приятным, легким туманом.
