Здесь можно мечтать.
Таня каждый раз возвращалась из своего укромного уголка задумчивая, мягкая, переполненная тишиной и покоем, который извечно царит в природе, и ступала так осторожно, будто боялась расплескать хотя бы самую малость его.
Об этом лете у нее сохранились бы самые светлые воспоминания, если бы не брат.
С каждым годом он становился все более задиристым, строптивым. Гордо носил на себе синяки и шишки, словно воинские отличия, нередко приходил и с рассеченным лбом. Мать со слезами унимала кровь, он же на все расспросы о том, где его встретила беда, упрямо бормотал:
— Не знаю…
Федько верховодил всеми мальчишками, собирая ватаги грязных, оборванных, воинственных сорванцов, которые шли за своим атаманом в огонь и в воду, и не раз приходили соседи жаловаться батюшке на его цыганенка-выродка. Там ребятишки оборвали недозревшие еще яблоки; там отрясли грушу, да так похозяйничали, бисовы дети, что вы, батюшка, теперь ни одной не найдете; там нарыли картошки, а потом развели костер и давай готовить обед. И вы не подумайте, батюшка, что картошку ту жалко, бог с нею, с картошкою, пускай едят, хоть подавятся, но вы посмотрели бы, где они ее пекли! Под самой клунею разожгли огонь, как в аду. Хорошо, что я подвернулся да вовремя залил костер водою, а то пустили бы на ветер всю Хороливку. Вы, батюшка, поговорите с ним, потому что я своего черта уже бил и еще лупцевать пойду.
И отец брал Федька за ухо и вел на «беседу» в кладовку.
Выходили оба оттуда словно из бани — красные, распаренные. Сначала отец, дрожащими руками застегивая пояс, а за ним Федько — бледное лицо упрямо, хмуро, глаза горят, как угли.
Татьяне было жалко отца, жалко и Федька. Украдкой шла она за братом, находила его на огороде, в дальнем углу меж бузиной и терном, — он лежал, уткнувшись лицом в траву.
— Болит?
Федько резко мотал головой, сбрасывая сестрину руку.
— Отцепись!.. Что тебе надо?
— Ничего, — тихонько отвечала сестра, и снова ласковая ладонь ложилась на его худенький затылок. — Тебя отец сильно побил?
— Нет, только погладил! — насмешливо отзывался брат и снова сбрасывал ее руку со своего затылка. — Сказано — отцепись! Не надо мне твоей жалости!
Но сестра будто и не слышала его. Светлые глаза начинали подозрительно блестеть, ей бог знает как жалко было брата, и легкая ласковая ладонь снова и снова ложилась на упрямую голову, осторожно поглаживала встопорщенные волосы.
— И как это ты можешь молчать? Я криком кричала бы…
