За второй квартой, хорошо изучив Протасиев характер, Оксен дипломатично начал:
— Проходил я мимо вашего поля — хороша земелька у вас, Протасий. Чернозем, куда ни ткни…
— Какой там у черта чернозем, один супесок!
— Но родит все же там неплохо.
— Родило бы у вас так, давно зубы на полку положили бы!
— Ну, не знаю, как вы, а я от такого клина ни за что бы не отказался, — гнул свою линию Оксен. — Вот давали бы мне хоть и триста рублей — не продал бы!
— А я и думать не стал бы, продал бы! — горячо воскликнул Протасий.
У Оксена забилось сердце, задрожали руки. Он помолчал, чтобы успокоить волнение, и с самым равнодушным видом спросил:
— А сколько бы вы, Протасий, к примеру, за свой участок взяли?
— Кто? Я?
— Да вы же, Протасий, вы! Какую бы вы, к примеру, назначили цену?
— А зачем мне ее назначать?
— Да вы же не против того, чтобы свое поле продать? — начал горячиться Оксен.
— Да за каким чертом я его продавать буду?
— Да вы же сами только что сказали, что продали б! — рассердился наконец Оксен.
— Я?.. Я сказал? Да что я, глупый, чтобы такое вам сказать!
Оксену не оставалось ничего другого, как расплатиться с шинкарем за понапрасну затеянное угощение, надвинуть шапку на лоб и сердито ретироваться из шинка.
Приобрести этот участок поля помогла Оксену война. Протасия мобилизовали через неделю после того, как батюшка зачитал притихшим, понурым селянам царский «манихвест», и он как ушел на фронт, так будто в воду канул — ни слуху ни духу. Несчастная жена его бегала к другим солдаткам, просила написать — спросить у своих мужей, где ее «золотко», и через какое-то время ей ответили, что Протасий пока что живой-здоровый, а писать домой и не собирается: «Зачем писать, коли я живой? Как убьют, тогда и без меня напишут».
Вот так и переписывалась жена с Протасием — через чужих жен и их мужей.
Весной она лишилась коня. Выпустила голодную скотинку на пастбище, та объелась росной травы, а утром неподвижно лежала посреди конюшни. Когда земляки узнали об этом из писем своих жен и сказали Протасию, тот ответил: «Чего это я по скотине убиваться буду, коли тут о людях плакать слез не хватает? Дай бог, вернусь живым — другую лошадь заведем». Но на это надежды было мало, хотя Протасий твердо верил, что его «ни поранит, ни убьет». Ходил по траншеям, словно по улицам в своем селе, — не пригибался, хотя пули так и свистели вокруг его серой солдатской шапки, а потом выли голодно и злобно, стонали, пролетев мимо.
