Первой увидела эту схватку мачеха. Глянула в низенькое оконце и обмерла:
— Ой, боже, бугай Оксена бодает!
Свирид, который только что пообедал, вскочил, опрокинув стол, опрометью метнулся к окну. Потом, схватив кочергу, выбежал во двор — от удара даже застонала дверь.
Бугая загоняли в хлев вдвоем. Он глухо ревел, злобно пускал слюну, неохотно отступал под частыми ударами.
В тот же день отец позвал соседей, повалил бугая и вдел в его ноздрю железное кольцо. Когда одуревший от боли бык вскочил на ноги, замотал головой, разбрызгивая кровь, отец сердито сказал сыну:
— Тебе бы, дуролому, такое кольцо в губы! Нашел с кем мериться дурной силой!
Оксен захлопал глазами, виновато промолчал. С бугаем больше не сходился, зато все чаще приносил с вечеринок свежие синяки: нашел там подходящего себе противника.
Василь Ганжа происходил из старинного казацкого рода. До последнего времени по хутору ходили рассказы о его далеком пращуре, неимоверной силы казачине, который пришел сюда после того, как царица Катерина разорила Запорожскую Сечь, и поставил с грехом пополам хатенку на том месте, где теперь живут Ганжи, — в полверсте от Ивасют.
До самой смерти не отказался тот пращур от запорожских обычаев. Носил в левом ухе большую сережку, снятую с какого-то басурмана турка, — серебряный полумесяц с черными арабскими письменами; через день брил крепкую, как медный котел, голову, о которую пощербилась не одна вражеская сабля, оставляя длинный оселедец, а когда пил мед-горилку, то закладывал усы за уши, чтобы не утопить их в полуведерном кубке.
Несколько лет он жил отшельником: охотился на зверя по непролазным чащам и буеракам, ставил на озере вентери, закидывал на реке, которая была еще полноводной, сети и не захотел знать никакого в свете начальства, кроме бога на небе, да и с тем, кажется, не очень цацкался.
Как-то встретился ему на узкой дороге панок. Пан — верхом, пращур — пешком. Пращур стал посреди дороги, крепкий, как дуб, сипит разукрашенной трубкой.
— Ты что же, холоп, не видишь, кто перед тобой? — вскипел панок, наезжая конем на казака.
— Да что-то вижу, — вынув трубку изо рта, мирно ответил казак. — Только что-то очень мелкое. Никак, простите, не разберусь — г. . . или человек.
Пришедший в ярость панок махнул нагайкой и сбил смушковую шапку с головы пращура.
— А это уже, пане, не годится, — не теряя спокойствия, молвил казак. — Ну, если уж вы хотите похристосоваться, то у нас на Сечи вот так, пане, челомкались! — С этими словами пращур сунул трубку в карман, стянул панка с коня, стиснул в железных объятиях так, что у того глаза на лоб полезли. — Христос воскресе, пане! — Да и хрястнул паном о землю.
