И будут люди | страница 54
Оксен нечаянно подслушал однажды разговор отца с мачехой. Вошел зачем-то со двора в сени, а двери в хату были приоткрыты.
— Посмотри мне в глаза.
Оксен так и замер: отцов голос. Какие-то раздраженные, недовольные нотки звучали в нем.
— Почему не смотришь в глаза? Боишься?
Оксен затаил дыхание, стараясь услышать, что скажет мачеха, но она ответила так тихо, что он ничего не разобрал.
— Да что я, разбойник какой, что ты так дрожишь передо мною? — с такой мукой воскликнул отец, что у Оксена даже сердце сжалось.
Из хаты донеслось какое-то движение, сдавленный стон или крик мачехи.
Кровь ударила Оксену в голову. Не соображая, что он делает, хлопец рванул дверь, вскочил в хату и застыл на пороге: стиснув, смяв в своих медвежьих объятиях тоненькую фигурку мачехи, отец целовал ее, широченною ладонью прижимая маленькую головку к своему лицу.
После того случая отец долго прятал от сына глаза, а потом сказал:
— Ты вот что… Ходишь — ходи, а в хату петухом не вскакивай… Вот женю — сам узнаешь, как с женою жить!
Оксен ничего не ответил отцу. Не мог сознаться ему в греховных, темных мыслях, которые бухали в голову, отравляли дьявольскими сладкими мечтами. Не раз и не два светили ему посреди ночи большие мачехины глаза — струили синее тепло прямо в его опаленную желаньем душу. В такие минуты только дьявол мог нашептывать ему одну и тут же фразу: «Вот если бы отец умер…» — и Оксен, задыхаясь от бессильной злости на себя, в отчаянии, каясь, вскакивал с горячей постели, падал на колени — молился, молился, молился, отгоняя греховные, искусительные видения.
Наутро он вставал с тяжелой головой, весь мир казался ему неприветливым и хмурым. Он горячо принимался за работу, чтоб хоть немного загладить свою невольную вину перед отцом, подавал снопы, рубил дрова, — опускаясь, тяжеленный колун свистел в его руках, — пахал, косил, работал так, что шкура на нем трещала, но сил не убавлялось, они наполняли, наливали молодое тело свежими, как весенняя березовая кровь, соками, бродили в нем — подбивали на отчаянные выходки.
Однажды он подстерег, когда дед заснул, подлез под полати, нажал плечами на широченную дубовую доску и начал ее поднимать вместе со своим предком.
Дед чуть не отдал богу душу от страха. Проснулся он на спине у внука, доска качается, словно на качелях, и тихонько поднимается к потолку: не иначе, бог живым забирает его на небо!
Деда отливали водой, а Оксена угощали чересседельником.
В другой раз он затеял борьбу с бугаем. Ухватил молодого быка за рога, прикипел к ним сильными руками, врылся ногами в землю. До тех пор дергал да крутил животное за рога, пока оно совсем не осатанело: на тупой, словно обрубленной, морде снеговым инеем выступила пена, ноздри злобно раздулись, от ярости кровью налились глаза, а по дугой выгнутой спине гадюкою бился хвост. У Оксена тоже покраснели глаза, напряглось, дрожало все тело, и, если бы у него сейчас были крепкие рога, он тоже, наверное, наклонил бы свою крутолобую голову, трахнулся бы ею о своего противника, чтобы искры из глаз посыпались.