А хата еще долго стояла как зачумленная на краю села — зияла выбитыми окнами, чернела гнилой крышею, и по ночам люди со страхом обходили ее: кто-то будто бы видел, как мертвая Марина приезжала туда на коне и входила внутрь — не иначе как на свидание с нечистою силой.
В эту хату и переселил Гайдука комбед. И хотя хозяйственные Гайдуки за одно лето привели ее в порядок — вставили рамы и стекла, обновили крышу и двери, построили новую клуню и хлев, сплели из гибкой лозы такой высокий плетень, что у проходившего мимо дядьки только верхушка островерхой шапки видна была со двора, пустили на туго натянутой проволоке косматого черта, который просто горло рвал себе цепью, если кто чужой заходил во двор, — хотя все в лад привели Гайдуки, однако старик не мог простить революции ни отобранного дома, ни отрезанного поля, ни уведенных со двора коней и волов, гнувших теперь спины на голытьбу, а не на него, Гайдука.
Потому и не успел он выпить чарку-другую за здоровье молодых, а уже зашевелилась в нем, обожгла сердце незабываемая обида, и Гайдук, прижимая к сухой груди жилистые кулаки, допытывался у отца Виталия:
— Батюшка, за что?.. За что они меня так обидели? Разве я у бога теленка съел, что он наслал на меня такую кару?
Отец Виталий отложил вилку, вытер снежно-белым платком мягкий рот.
— Напрасно вы обижаетесь на бога, Михайло Опанасович, — начал он ласково уговаривать старика. — Не нам, слепым детям его, знать, что хорошо, а что плохо, где его святая милость, а где его кара… Бог никогда не забывает нас, только и мы не должны забывать о нем, надо уповать на его милосердие. Потому что сказано: без его воли ни один волосок не упадет с головы… Знайте — бог неисчерпаем в милосердии своем.
— Да где же, батюшка, это милосердие, если меня «совдепия» так ограбила? — возразил Гайдук. — Пускай бы уж коней и волов забрали, пускай уж и землю, а то ведь и из дома выгнали, как собаку! Это разве порядок? Это справедливость?.. Нет, нет порядка на земле, нет его, видно, и на небе!
— Что вы такое говорите! — Оксен даже подскочил, услышав такие богохульные речи. — Остановитесь. Разве можно вот так против бога?!
— Хорошо тебе, Оксен, богомольным быть, когда тебя из дома не вытурили! А я? За что они меня наказали? Что я, хуже тебя? Так у тебя же сто десятин земли было, а у меня только сорок пять.
— Я ваших десятин не считал… — начал было Оксен, но тут в разговор вмешалась Гайдучиха.
Сухонькая и низкорослая, как и ее муж, повязанная темным платком, она похожа была на старую монашку: сидела за столом, с постным видом поджав губы, клевала из тарелки угощение, а теперь, обеспокоенная тем, что между мужчинами назревает ссора, решила перевести разговор «на божественное»:
