И вот очередной гость живет у нас — завтракает, обедает, ужинает. К величайшему возмущению детей, начинает вмешиваться в их воспитание. Оно и понятно, он чувствует себя совсем дома. Его обшивают, обстирывают… Потом, если это подпольщик из Венгрии, он исчезает с такой же быстротой, как появился, а если нет, переезжает в какую-нибудь комнатку, которую Бела Кун же выхлопотал ему.
Тут-то и начинались иногда чудеса в решете. Хотя в двадцатые и тридцатые годы получение комнаты в Москве было почти чудом, однако среди наших гостей попадались и такие, что бывали недовольны, когда получали. И не мудрено! Тогда придется жить самостоятельно, на свои деньги, нельзя будет за всем обращаться к моей сестре и даже к Бела Куну… Хоть и редко, но все ж иногда мне приходилось вспоминать пословицу: «Не кормивши, не поивши, врага не наживешь!» А вот Бела Куну никогда ничего такого не вспоминалось. Даже людская неблагодарность не оставляла у него в душе никакого осадка. Поэтому, как только появлялся очередной приезжий, сердце его тут же раскрывалось, глаза опять лучились добротой, и мало того, что он приводил к нам нового постояльца, но в случае нужды отдавал ему свои башмаки, свитер, рубашку, что под руку попадалось. И все это происходило потому, что самому ему, в сущности, ничего не было нужно. Есть — хорошо, а нет — не замечает.
Конечно, «гостиница и ресторан», которые он завел у себя дома, подчас и ему были в тягость, но этого не понимали ни он сам, ни гости. Раздражение, когда оно возникало, Бела Кун срывал не на чужих людях, а всегда на ком-нибудь из семьи. Например, в такие минуты двенадцатилетняя Агнеш узнавала, что она постыдно неграмотна, так как ничего не знает об учении Павлова. (Отец, разгневанный, уходил в кабинет, громко хлопнув дверью.) Или семилетнему Коле сообщалось, что он идет не в ногу с веком, ибо не умеет построить железную дорогу из «Конструктора». Но бывало, что и суп «слишком горячий» подавался на стол…
Всем доставалось, кроме гостей и меня. О гостях вообще не могло быть и речи — Бела Кун был человек воспитанный, деликатный и очень гостеприимный. А меня он боялся обидеть, вернее сказать, боялся моей обидчивости. Не знал потом, как подступиться ко мне.
Одним словом, вспыльчивость его бессознательно устремлялась в другую сторону.
А вспыльчив он был необыкновенно, столь же вспыльчив, как и отходчив и добр. Все эти свойства его проявлялись очень ярко, очень экспансивно. Рассудок далеко не всегда играл роль контролера. Вообще говоря, рассудочности у него было очень мало, как и хитрости, осторожности, осмотрительности. Ему бы жить по велению чувств, и, если всерьез подумать, так родиться бы ему не сказочным богачом, а попросту в коммунизме, в том самом, о котором Маркс мечтал.
