Отец Конан вздохнул с притворным сожалением, определенно получая от происходящего огромное удовольствие, и снова расплылся в улыбке, благостно кивая своим спутникам.
Движимый простейшим инстинктом самосохранения, юноша метнулся в сторону, но его ждала очередная неудача… А он-то, наивный, думал, что хуже быть не может!!
Потерял… И только сейчас понял, что потерял.
Никогда уже не будет маленького котенка, трущегося о его руку, и лепетавшего «господин» так, как иным не дано признаваться в любви…
В этом ли дело? В этом ли причина выматывающей душу боли?
Или все-таки в том, что и этого, нового Айсена, он тоже потерял за какую-то пару дней?
Потерял то, что даже не успел узнать и понять! Айсен… Он не знал и не помнил юношу таким: интригующая помимо намерений, мягкая улыбка, золотые лучики света в глазах, голос струн, более красноречивый под тонкими проворными пальцами, чем любые слова… Мальчик не просто расцвел, распустился дождавшимся, наконец, дождя побегом на пустынном бархане, он на самом деле полностью изменил себя, каким-то образом ухитрившись оставить цельным единственно важное. Ранимая, остро чувствовавшая натура опиралась на стальной стержень, не сломавшийся во всех обстоятельствах жизни юноши, — порой неприятных, порой откровенно грязных, а порой по-настоящему страшных.
Хотелось кричать: я очнулся, одумался! Больше всего сейчас Тристан мечтал воздать его единственному сторицей все то, что когда-то отобрал у него, чтобы каждый миг для любимого стал сказкой…
Он ведь, слепой дурак, ни мало не смутившись, уже замахнулся на куда большее! Себя не переделаешь: прежде, чем начинать что-то, нужно знать, что именно ты начинаешь. Вот мужчина и задумался всерьез, что может предложить незнакомому Айсену стоящего, кроме себя ненаглядного и пустующего места любимого наложника, которое не устроит уже обоих. Хаджи Фейран даже задумался о предложении брата: с богом он как-нибудь договорится, практика образуется со временем, зато ломать юноше только-только устоявшуюся жизнь казалось кощунством.
Промолчал… не желая набрасываться сразу, пытаясь прежде вернуть им то, чего не было, и даже не понял, что опоздал.
Во всем опоздал! И потерял то единственное, что с пафосом можно было бы назвать смыслом жизни.
Потерял за несколько первых минут долгожданной встречи, лелея свою в который раз неизвестно чем уязвленную гордость. Пребывая в самодовольной эгоистичной самоуверенности, что уж он-то — столп праведности, образец благородства и опора нравственности, — никак не меньше! Куда уж там маленькому негоднику-невольнику, посмевшему смутить высокие помыслы своими синими прозрачными глазищами… Посмеялся бы над собой сейчас, если бы не было так горько и так страшно!
