— Тише, тише… Тише, счастье мое, радость моя, сокровище синеглазое! — Тристан гладил его везде, куда мог дотянуться, целовал висок, плечо, шею у ушка.
Айсен хотел бы видеть его глаза, но не повернулся: любимый все еще был в нем. Айсен ждал…
— … котенок…
Показалось, что сердце остановилось… Господи, как же больно!
Но он ведь знал! Знал, что так и будет. Знал, когда отдавался ему сегодня, знал раньше…
Больно? Это значит, что ты живешь! Зачем-то еще живешь…
Любимый! Пожалуйста! Одно только слово! Одно… То самое, главное!
Но его не было. Губы мужчины легко скользнули по виску, не чувствуя, как бьется в агонии сердце в теплом соблазнительном теле, покоящемся в обманчиво надежном кольце его объятий.
* * *
Все сказки когда-нибудь заканчиваются, даже сказки о любви. Или вернее сказать — особенно сказки о любви?
Сказка вышла горькой, любовь безответной, но разве это умаляет ее хоть чем-то… Так и не сомкнувший глаз, Айсен тихонько высвободился из крепко обнимавших его рук безмятежно спавшего любимого и стал одеваться, стараясь двигаться как можно бесшумнее.
Слабость? Трусость? Скорее, подсознательное желание избежать нового приступа боли любой ценой: так увечные берегут раненую руку или ногу.
Только вот душу уберечь куда труднее, если совсем невозможно…
Нет, до скончания дней он не пожалеет об этой ночи, как и обо всех предыдущих с ним! Но в единственное окно уже настырно лез ранний сероватый рассвет. День миновал, и ночь тоже кончилась… Не значит ли это, что пора заканчивать и историю целиком? Сколько еще подобных дней и ночей он сможет выдержать, не сойдя с ума от безысходности? Все равно, что посадить умирающего от голода человека за пышный праздничный стол связанным, и заставить наблюдать за пиршеством, дразня недосягаемым и недоступным.
Недозволенным.
Как ни странно, Айсен улыбался, когда собирая вещи, обнаруживал их в самых неожиданных местах: боль обладает странным свойством — достигая некоего предела, она уже как бы не ощущается, словно чувствительность даже не притупляется, а отключается вовсе. Погруженный в себя, молодой человек не уловил шороха и вздрогнул при звуках еще сонного хрипловатого голоса, не сразу найдя в себе силы обернуться:
— Куда ты собрался? — приподнявшись на локте, Тристан недоуменно смотрел на оцепеневшего юношу, хотя в глазах мужчины было все же больше непонимания, чем недовольства. — Еще рано, иди сюда…
Он улыбнулся… И глупое сердце снова зашлось в какой-то невообразимой судороге, соединившей невозможно упрямую веру и обреченное ожидание следующего неизбежного разочарования. До чего же ты жесток в свой честной доброте, мой самый благородный на свете любимый!
