Война продолжалась бòльше года и стоила нам половины провинции Тельмор и множества человеческих жизней. В редкой благородной семье не носили траур. Мой друг Тодо вернулся домой уже опасно больным, и рядом с ним я отчаянно пытался молчать о том, что его смерть — всего лишь вопрос времени. Лакти, брат которой пришёл покалеченным и уже не мог оставить наследника, разорвала со мной окончательно и была помолвлена с Аткой. Мог ли я этому противиться? Атка, говорят, отличился храбростью и рассудительностью и к концу войны командовал уже тысячей.
Я никогда не забывал о том, что Роди убил не только моего отца, но и Кона, а, значит, даже при неожиданном и предательском нападении у него должен был быть хотя бы один сообщник. Но ни осторожные попытки расспросить горожан, ни мои похождения на службе у Архивариуса не выводили меня на след. Неоплаченная месть висела на моей совести ещё одним камнем.
* * *
Во время одного из своих дел я получил довольно болезненную рану и пристрастился к маковому настою. Когда у крестьянок слишком много домашней работы, они нередко опаивают снадобьем своих грудных детей, чтобы те им не мешали. Раян предупреждала меня, что в столь нежном возрасте это средство небезопасно, однако я обнаружил, что у взрослых оно превосходно усмиряет страдания, и не только телесные. Первое время настой дарил мне чувство полного и глубокого покоя, в котором все мои беды казались лишь сном. Иногда я впадал в полудремоту и видел перед собой переплетение огромного множества извилистых разноцветных линий, словно бы передо мной проплывали нити крови всех живущих людей, знакомых мне и незнакомых, и в этой картине мне чудился не вполне понятный для меня, но глубокий смысл. Порой мне представлялось, что так должен видеть мир Архивариус, но я никогда не решался расспросить его об этом.
Очень скоро мне перестало хватать уже привычного количества снадобья, и я почти каждый день приходил на базар, чтобы купить у крестьян то, из чего они его готовят. Одни продавцы поглядывали на меня с недоумением и отвечали, что всё уже продано, другие доставали необходимое, но всякий раз повышали цену. Но не это меня тревожило. Настой уже не погружал меня в прежний покой, но когда я пытался от него отказаться, меня знобило, подташнивало, все мышцы болели, и даже сон не приносил мне облегчения, поскольку заснуть глубоко и надолго без него не удавалось.
Я вконец обеднел — отчасти из-за войны, отчасти из-за этих расходов, распустил почти всех слуг и заколотил бòльшую часть комнат в доме. Только Вул упорно не хотел от меня уходить. Вул уговаривал меня нанять нового телохранителя, но мне казалось, что такое ничтожество, как я, вряд ли может кому-то помешать. Вдобавок я хорошо запомнил, как стаскивал окровавленную одежду с тела Кона. Мой отец стоил того, чтобы за него умирать, я же — нет.
