— Мне надо выйти, — сказала она Эдику, медленно встала и потянула на себя сумочку, но мохнатый паук придавил сумочку к столу.
— Когда вернешься — заберешь.
— Там нужные мне вещи… Пожалуйста, я не надолго! — Она уже упрашивала Эдика, умоляла его. Он тоже встал, взял ее под локоть:
— Я провожу.
Даша первой спускалась по темным ступеням, пытаясь придерживаться за ветки кипарисов, чтобы не упасть, ее знобило, страх ледяной волной прошелся по груди. На освещенной набережной она заметила, что ее сильно пошатывает, прохожие смотрят на нее, им весело было глазеть на пьяную девчонку. Эдик молча шел рядом, не предлагая ей руку, будто вел ее под конвоем. Музыка осталась позади, и только море шумело рядом. По обе стороны причала горели огни, высвечивая силуэты рыбацких катеров. Вверху, под желтым диском луны, висела черная аппликация зубчатой крепостной стены. В узком окошке Консульского замка горел слабый красноватый свет. Если бы я могла запереться в этой башне на огромный засов, зашторить окна и выставить охрану с копьями и мечами, думала Даша, а самой лечь у камина на широкую жесткую постель и спать, спать, спать…
— Иди прямо, — сказал Эдик, показывая на вход в глиняный сарай с резким запахом хлорки. — Я буду тебя ждать здесь.
И он присел рядом на корточки.
Даша шагнула в едкий черный запах, свернула в проем, где когда-то была дверь. Ей пришлось стоять не двигаясь, пока глаза привыкали к мраку. Потом она перекинула ремень сумочки через плечо и ухватилась за трухлявую пустую раму окна. Рама скрипнула и сдвинулась с места. Рискуя вместе с ней свалиться назад, она быстро закинула ногу в оконный проем, вылезла на другую сторону и спрыгнула. Под ногами что-то хрустнуло, затрещали сухие ветки — этого Эдик не мог услышать. Она без оглядки кинулась по склону крепостной горы в темноту, к черным силуэтам кустов. Несколько раз споткнулась, упала, но не замечая боли поднималась на ноги и бежала снова, пока не увидела тусклый свет лампочки во дворе, оплетенном виноградником.
Стас сидел за столом, уставившись на пустой стакан. Увидев Дашу в дверях калитки, он вскочил, кинулся к ней:
— Так долго! Одиннадцатый час! Я уже ездил на переговорный пункт, где ты была?
— Шла пешком, — ответила она.
Он не заметил ее исцарапанных ног и грязных коленок.
Даша тенью прошла в душевую, заперлась и села на стиральную машину. Из кухни раздался грохот сковородки, звяканье посуды, зажурчала вода — вероятно, Стас принялся мыть помидоры и огурцы на салат. Потом он негромко чертыхнулся, похоже, обжегся или порезался. Даша слышала, как он открыл выдвижной ящик, достал вилки и ножи. Она включила воду, стащила платье, швырнула его в таз для стирки. Сыпанула порошка — едва ли не полпачки. Она вцепилась в платье обеими руками, как в некое мерзкое существо, как в Эдика, чтобы утопить его в тазу, чтобы его небритая рожа дергалась в пене, глотая ее, плюясь, чтобы выпуклые красные глаза бешено вращались в мыльных пузырях, чтобы он подавился этим порошком, чтобы он в агонии раскрошил свои гнилые зубы о края таза, чтобы он, гадина такая… Даша била, терзала платье, вытаскивала его и снова кидала в таз, пена выплескивалась клочьями, налипала на ее голое тело, как хлопья мокрого снега, она лупила бесформенный ком кулаками, потом заплакала, прижав жгучие ладони к глазам, громко завыла и не слышала, как кричит за перегородкой Стас, как он выламывает дверь, как с треском отлетает защелка. Она вздрагивала, плача, в его объятиях, ослепшая от пены в глазах и от слез.
