Стас подошел к ней. Она почувствовала влажную прохладу, идущую от его тела и представила, как ей на живот падает капля с его волос, и невольно потянулась за полотенцем, чтобы прикрыться им. Стасу очень хотелось, чтобы она сказала что-нибудь, пусть даже не совсем приятное, пусть нейтральное, любую чепуху, потому что молчание становилось уже почти невыносимым, оно создавало между ними такую пустоту, от которой хотелось бежать сломя голову куда угодно.
Но Даша молчала.
Он лег, топчаны задвигались, заскрипели, и она подумала, что Стас неловок и грузен. Стас долго лежал совершенно беззвучно, и она приоткрыла глаза, чтобы посмотреть, здесь ли он вообще. Зачесанные наверх влажные волосы открыли солнцу две белые глубокие залысины, светлые брови, слегка сдвинутые к переносице, почти сливались по цвету с кожей лба. Капелька воды на нем была похожа на волдырь, и Даша провела по ней пальцем. Стас не отреагировал, и тогда она поскребла ногтями по его щеке. Он, не открыв глаз, поймал ее пальцы, поднес к своим губам, но у нее уже пропало желание продолжать игру, потому как Стас все переводил в проявление нежности, в которой она не нуждалась. Она осторожно высвободила руку, села, морщась от матового света. У нее слегка побаливала голова, вялость от долгого лежания на солнце притупила все желания. Ей хотелось искупаться, но не было сил встать и добрести до воды. Вот если бы она сидела сейчас на огромной скале, нависающей над морем, то прыгнула бы оттуда головою вниз. И еще подремала бы до того мгновения, пока тугая и холодная вода не ударит в лицо, не укутает бурлящей пеной, и мириады пузырьков не зашипят в ушах.
— Я хочу мороженного, — сказала она, уже зная наперед, что Стас немедленно вскочит, полезет в джинсы за деньгами, станет крутить головой в поисках лотка на набережной, которого здесь никогда не было и не могло быть, делать массу бесполезных движений, подчиненных ее капризу, и от этой предсказуемости, от этого безнадежного стремления угодить ей становилось беспросветно тоскливо. Хоть бы раз он ответил по-другому, думала она, сказал бы, не открыв глаз, чтобы сходила сама или что-нибудь в этом роде, да порезче, грубее. Тогда бы я обиделась и ушла, и на душе было бы легко и ясно. А так он мучается, ему плохо, ужасно плохо со мной.
Она встала, ей показалось, что песок качается под ногами, ее поташнивало, сердце металось по груди. Она шагнула по ненавистному пляжу, прошла мимо ненавистных теток и дядек, мимо ржущих картежников, вареными глазами сопровождавших ее ноги, мимо полотенец, пляжных тапочек, пакетов с вишней и абрикосами, пачек сигарет, надувных кругов и лебедей и скользких восковых лиц с непроницаемыми черными очками… Разбежалась, прыгнула, полетела в воду, закрываясь толстым слоем волн от всего земного, поплыла у самого дна в тишине и прохладе, распугивая стаи рыбок, и ниже, ниже, в тишину, матово-голубую бесконечность. Вынырнула, когда уже почти не осталось сил сдерживать дыхание, а Стас уже рядом, уже хватал ее за плечи, о чем-то взволнованно говорил, тянул к берегу, зачем-то поддерживая под живот, но она вывернулась, засмеялась, потому что опять его суета была бессмысленной, а помощь, вопреки его дикому желанию быть нужным ей, ненужная. Если бы я в самом деле утонула, подумала она, он был бы уже не жилец на этом свете. Он сошел бы с ума, он бы высох и сморщился от страшной тоски и слез, он бы задохнулся от безысходности и бессмысленности своей жизни, он не смог бы стоять, говорить, он бы корчился, стонал и плакал, он бы ни ел, ни пил и ни спал, он бы умер очень быстро — дня через два или три… Господи, зачем ты наделил меня такой страшной властью над этим человеком? Ведь я даже в подметки ему не гожусь!
