Недвижно, как пень, стоял волк в тени высоких, густо растущих сосен и даже ухом не повел, когда передние разведчики отряда рассыпанным строем наискось пересекли поле его зрения, ближайший из них шагах в двухстах от него.
И когда главная сила отряда сплошной колонной проскакала мимо и последняя лошадь, почуяв вдруг близость серого разбойника, зафыркала и испуганно дернулась вперед, даже и тогда волк не пошевельнулся — только шерсть ощетинилась на его спине. А когда показался арьергард, проскакавший так близко, что зверь мог видеть дыхание крайнего всадника, он опять ни малейшим движением, ни малейшим звуком не выдал, что он, одинокий волк, производит тут свою разведку, смотрит, наблюдает и отмечает…
Отряд скрылся в лесу, и глубокая тишина снова сомкнулась над белой равниной. Словно отряд конницы никогда и не проезжал тут.
Старый хищник хорошо знал свое дело и в совершенстве умел замирать на месте. Недаром ни один всадник не заметил его присутствия. Только долго спустя после того, как все опять стало тихо, волк решился выйти в открытое поле и принялся исследовать взрытый снег.
Опустив морду к земле, он тщательно все обнюхал, не упустив ни малейшей подробности. Если бы даже он и не видел проехавших здесь людей, его нос в точности сказал бы ему, — умей только его мозг считать, — сколько именно их проехало.
Он пробежал немного вперед по следу и все более возбуждался по мере того, как в нем разгорался охотничий инстинкт; он принюхивался направо и налево, должно быть, с той целью, чтобы выяснить, не проехали ли тут еще люди и лошади, кроме тех, которых он видел.
Наконец он остановился.
Все это время с неба тихо и медленно падали редкие снежинки. Теперь снег повалил большими хлопьями, и в то же время поднялся ветер.
Одинокий зверь не думал об этом и не обратил на это никакого внимания. Его мозг был не настолько развит, чтобы учитывать подобные обстоятельства. Иначе он, может быть, не сделал бы того, на что он решился.
Своей обычной легкой быстрой поступью вернулся он на лесную опушку, уселся среди высоких сосен и, подняв к небу заостренную морду с холодным носом, протяжно и заунывно завыл…
В любой обстановке этот одинокий вой не был бы приятной музыкой. Но здесь, в сумраке надвигающейся ночи, среди бесконечной белой пустыни, он был положительно ужасен.
Волк все выл и выл, не переставая.
И всадник, замыкавший арьергард колонны, которая уже успела отъехать на несколько верст от опушки, где выл одинокий зверь, повернулся в седле, когда порыв ветра донес до его ушей это завывание, и со страхом оглянулся на мрачные тени, в каждой из них подозревая волка.
