Не успел театр встать на ноги и из «новой желтой пивной на Бродвее», как его презрительно называли конкуренты, превратиться в самостоятельный театр, как в августе 1892 года пожар едва не погубил его. Пол оркестра и ложи выгорели. Однако к сезону 1893 года здание удалось восстановить.
Этому в значительной степени содействовала вновь поднимавшаяся денежная аристократия Нью-Йорка, враждовавшая со старой потомственной аристократией. Последние из года в год держали за собой ложи в «Академии Музыки», заставляя новоиспеченных богатеев довольствоваться местами в оркестре. Потомственные презрительно «фыркали» на сидящих внизу, считая их полнейшими невеждами в искусстве.
В результате острой борьбы «Академия Музыки» не выдержала конкуренции и сложила оружие.
Лучшие места в новом театре стали почти собственностью нью-йоркских денежных тузов. Ложи запродавались на несколько сезонов вперед.
К порталам театра, размещавшегося в новом аристократическом районе города на Бродвее, подъезжали дорогие кареты, ложи заполнялись «сливками» нью-йоркского общества.
Публика из партера и галерки с благоговением взирала на блестящие наряды дам, на богатые перстни и ожерелья.
Репортеры газет, дававшие отчеты об очередном спектакле, писали:
«Вчера в зале присутствовало в сумме не менее полумиллиарда долларов». До сих пор за ложами партера Метрополитен-оперы сохранилось название «бриллиантовой подковы».
Денежная поддержка со стороны новой денежной элиты дала возможность театру приглашать к себе лучших певцов и режиссеров мира. В начале нашего века главным менеджером Метрополитен-оперы стал известный в то время маэстро Гатти-Газацца, который, будучи ранее директором театра JIa Скала в Милане, обратил внимание на блестящий голос Ф. И. Шаляпина и пригласил его на гастроли в Италию. Гатти-Газацца перетянул в Америку Артуро Тосканини. С 1903 года почти до самой смерти здесь пел знаменитый Карузо. В театре пели Шаляпин, Де Люка, Амато, Феррар, Скоти, Галли Курчи, Мартинелли и многие другие знаменитости.
Метрополитен-опера стала одним из центров мировой оперной культуры.
Снаружи театр произвел на нас удручающее впечатление. Его, вероятно, не красили и не ремонтировали с момента основания. Почерневшие кирпичные стены, запыленные окна, заржавевшие пожарные лестницы. Как невыгодно он отличался от сверкающего чистотой, расположенного невдалеке нового здания какого-то офиса. Что это? Денежные затруднения? Или охлаждение интереса к опере? Или, наконец, влияние Таймс-сквера?
