К примеру, в своем широко известном на Западе труде «Икона и топор» Джеймс Биллингтон, наряду с глубокими и точными оценками достижений русской культуры, может написать и следующее: «Стихотворения Пушкина и пируэты Истоминой (русская балерина, о которой писал и Пушкин — Е. К.) придавали россиянам новую уверенность в себе: значит, они могли не только одолевать Запад в жестоких битвах, и но и сравняться с ним в тончайших достижениях культуры. Однако при всем своем гении и символическом престиже Пушкин определил направление и путь российского культурного развития в меньшей степени, чем многие менее значительные русские писатели» [7, 400].
Он при этом ссылается на мнение С. Франка, который писал: «Он (Пушкин — Е. К.) оказал, правда, огромное влияние на русскую литературу, но не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры. В ХIХ веке и в общем до наших дней русская мысль, русская духовная культура шли по иным, не пушкинским путям» [7, 400]. К слову сказать, это классический пример не очень качественного использования отдельно взятых цитат, вырванных из общего контекста рассуждения философа, для которого в целом влияние Пушкина на русскую культуру неоспоримо, другой вопрос, что ему недостает в творчества поэта того философско-религиозного начала, которое является для него способом и объяснить русскую историю и показать возможности интеллектуального дискурса русской культуры. Но подобный подход был характерен и для Вл. Соловьева, который ясно говорил о незначительности гения Пушкина в духовном смысле.
Подобное игнорирование пушкинской традиции во всей ее неочевидной (для многих выдающих деятелей культуры — от Мицкевича до Биллингтона) глубине и силе влияния на последующую русскую жизнь связано как раз с тем, что представители данного направления русской мысли (религиозно-философской) во многом игнорировали тот архаический пласт русской культуры, который был органически освоен Пушкиным и «проинсталлирован» им в привычные интеллектуальные формулы западного дискурса.
Этот внешний (для его «оценщиков») парадокс в восприятия духовной эволюции Пушкина не сразу виден, так как его постоянное говорение об «отсталости» русской словесности, о «нехватке» метафизичности в русском языке для формулирования сложных вещей и представлений о действительности, вовсе не предполагал, что тем самым он отказывается от тех достижений русской культуры и русской словесности, которые уходят вглубь веков и представляют собой сложный пласт мифологических (фольклорных) верований, древнерусского «плетения словес» — он по существу «интегрировал» эту архаику в свою современность. И, как выяснилось впоследствии, на значительный срок.
