Для русской же традиции, сформированной в условиях отсутствия Возрождения, в пределах в основном деревенской, крестьянской культуры, когда истинно европейский каменный город и все культурные сопровождения этого появляются только лишь при Петре Великом (Санкт-Петербург), иные способы мышления и рефлексии над жизнью выходили на первый план.
Нельзя же, в самом деле, представить, что все предшествующие века на Руси протекали н и к а к, без думания, без осознания собственной жизни и отношения к бытию? Конечно, это не так, но необходимо внести определенного рода поправку в понимание специфики характера мышления средневекового русского человека в дополнение к тому, что было написано нами ранее в предшествующих разделах книги. Установка на онтологическое доверие к доктрине православия, с неразделенным на элементы и части бытийным сводом правил, установлений и основных молитв — и была неотъемлемой частью бытовой феноменологии русского человека, — откуда здесь было взяться ренессанскому аналитизму и разработанным логическим системам индукции и дедукции? «Эллинское блядословие» — так выразительно определялась книжниками и духовными отцами церкви всякая попытка рационального доказательства не только бытия Божьего и иных духовно-религиозных правил и ценностей, но и всякого аналитического отношения к окружающей действительности.
Но жизнь «внутренней» культуры реального бытия людей приводила неизбежно к появлению устойчивых — не формул, нет, — но чувство-предмыслей, где места логике оставалось совсем чуть-чуть, а большую часть этого сгустка бытийности составляла укорененности в практике ежедневного и тяжелого проживания, сопряженного с надеждой, что в вечной жизни все это окупится, восполнится.
Для Чаадаева подобный подход был невозможен, в том числе и потому, что он не «русский писатель», он даже не был русским мыслителем, как, к примеру, им был в то же время И. В. Киреевский. Такого рода примеры повторялись и далее в русской культуре — практически такую же эволюцию в своем развитии проделал Вл. Соловьев, еще один «непонятый» русский гений.
Пушкин же обладал несвойственным для своего оппонента (Чаадаева) качеством гения — проникнуть, прозреть самые глубины национального духа, которые приходили ему в первую очередь через словоформы самого русского языка, через все многообразие и богатство представлений о жизни, данных в этом языке [7]. Никто из предшественников Пушкина не увидел и не осознал исключительное богатство русской
