Неофиты — народ упертый. Вскоре по одному кадру он мог отличить Висконти от не-Висконти. «На последнем дыхании», увиденный на третьем курсе физфака, снился потом разорванными кусками на лекциях по теории поля.
Знаменитый портрет Годара — в темных очках, с пленкой в руках и сигаретой на губе — был перефотографирован свежеподаренным «Зенитом» и повешен над кроватью…
Но уже позади остался институт, уже третий десяток единственной жизни подходил к половине, а Лёник все кочевал между ФИАНом и Дубной, придавленный тяжким наследственным крестом.
А потом время вздрогнуло под ногами и поползло — и, набирая силу, понеслось селевым потоком…
Политика всегда была Ленику побоку. То есть любопытно, конечно: Париж, 1968 год, тот же Годар — клево! Когда сам не рискуешь получить полицейской дубинкой или демократическим булыжником по ученой башке. А тут — глухие тектонические толчки по всей стране, выборы на какую-то, прости господи, партконференцию… Институт трясло, по этажам и крыльям ФИАНа расползались трещины. Отец, человек системный и никогда ни в чем таком не замеченный, вошел в группу по выдвижению Сахарова. И сам же львом бросался на защиту партийных институтских стариков от осмелевшего прайда…
Потом начались демонстрации. На одну из них Песоцкий даже сходил — верный друг Женька Собкин позвонил и мельком, тактично, обронил: Марина в Москве.
— Как в Москве?
Ну так. И вроде бы собирается вместе со всеми… И Песоцкий не выдержал, рванул на «Баррикадную».
Он все еще ждал чуда.
Марина была ровно-приветлива, словно между ними — ничего, никогда, вообще… Даже не смутилась, увидев его, а он так рассчитывал на эту первую секунду!
Когда все толпой поперлись к Манежной, он приотстал в дурацкой надежде; она коротко глянула, но не сбавила шага.
Он шел, не смешиваясь с перестроечными энтузиастами, капля масла в воде, — и проклинал себя. От одного слова «Баррикадная» Песоцкого мутило; вид людей, возбужденных не от Марины, а от свежего номера «Московских Новостей», вызывал тошноту. Впрочем, один там — мрачноватый, индейского вида демократ по фамилии Марголис — все подбивал к ней клинья, и Песоцкий с удовольствием отметил, что ее это стесняло…
Марина… Сладкий обморок наступал, когда она называла Песоцкого его тайным нежным именем или просто брала ладонь в свою; сны и воспоминания взламывали теперь подкорку так, что он лежал в темноте, мокрый с ног до головы… Пожизненные приступы нежности и жалости одолевали Песоцкого. Любил он ее, любил всю жизнь одну ее. А женился на Зуевой.
