Ноги Курта отказались нести его тело. Он сделал пару неверных шагов по пляжу и сел.
Произошла страшная ошибка.
Он был жив. Лицо обдувал приятный бриз, и ладони ощущали прохладу песка… Позорное недоразумение природы, одышливый пердун, забывший вовремя выйти вон, он жил, как ни в чем не бывало! А рядом, окостеневая, лежало тело мальчишки, и возле него лежала в обмороке женщина, чья жизнь, в сущности, тоже кончилась. Жестокие врачи хлопотали над нею, зачем-то желая вернуть в этот мир.
И Курт запротестовал.
— Это же я-а! — крикнул он кому-то. — Это же я-а хо-отел…
Он чувствовал себя обманутым. Трагедия была отдана другому; в репертуарной лавке оставались только фарс и пародия. Господа, не расходитесь, минутку внимания, господа! — у нас еще имеется забавный толстяк с мешочком снотворного… Просим к нам, к нам!
Какова дневная квота на смерть на этом побережье?
Все было чепухой, и только мальчик лежал на песке всерьез, глядя вверх невидящими глазами.
— За-ачем? — вместо него спросил у пустых небес несчастный Курт. — За-ачем?..
Вместо ответа чайка опустилась на серый песок и важно прошлась по нему, инспектируя происходящее.
Милька засыпал, обессиленный впечатлениями дня и убаюканный маминым голосом. Он был безутешен и счастлив, потому что впереди была целая жизнь и мама обещала ему, что все будет хорошо.
Оля мерно гладила голову сына, и Милька, уже совсем сонный, взял ее ладонь и утянул себе под щеку. Теперь она лежала рядышком ласковой пленницей, дожидаясь, пока он уснет окончательно.
Мальчик вдруг прерывисто, глубоко вздохнул, и Оля вздрогнула в испуге, но все было хорошо: Милька снова сопел ровно. Уснул, кажется, — подумала она, но решила пока не вынимать затекшую ладонь.
А в Милькиной улетающей в сон голове докручивалось, смешиваясь с небылью, странное кино этого дня. Папа с мамой, обнявшись, уходили по берегу прочь от беды — и сидели в плетеных креслах, чокаясь большими бокалами на тонких ножках, а Милька лежал на дне, мертвый и несчастный, и холодная вода покачивала его волосы…
— Милька! — позвала мама. И, подождав его у кромки волн, настоящего, живого, нежно поцеловала в макушку. И Милька еле сдержался, чтобы не заплакать, потому что ведь мама не знала, что он утонул… Он вздохнул глубоко-глубоко и, не открывая глаз, еще крепче прижал мамину ладонь к щеке.
Назавтра был новый день, и тысячи других дней потом, но тот вечер, тот шторм в Схевенингене навсегда остался c ним — словно под увеличительным стеклом и весь разом.
