— Про Ходлера?
— Да.
— Что рассказывать? — Марко сидел голый на кровати, ища носок. — Ну художник такой.
Он едва сдерживал раздражение. Они провели в постели больше времени, чем он рассчитывал, — она требовала новой нежности, и он повелся за ее ласками, а теперь сидел опустошенный, а в мобильном светился непринятый звонок из Парижа, и он вспомнил, что еще утром должен был отправить бумаги насчет выставки этого Пешича, и не отправил, и все это надо было теперь успеть до конца рабочего дня — отзванивать, проверять договор, отправлять факс…
И как назло куда-то запропастился носок, а она стояла голая посреди гостиной и просила рассказать про Ходлера. Как можно рассказать про Ходлера? С какого места?
— Солнышко, — сказал он, — прости, у меня дела. Иди, иди…
И махнул рукой в сторону ванной комнаты. И она пошла в ванную. Сейчас, стоя у играющего бликами канала, Марко вдруг ясно увидел эту секунду: светлую гостиную с диагональю солнца по паркету, свой жест и ее, съежившуюся, как от удара. И короткий взгляд, когда закрывала дверь.
Она вышла уже одетой и сказала:
— Я могу добраться сама.
— Ну что ты, — сказал Марко. Он уже успел вернуть звонок и копался с факсом — полуголый и без одного носка.
Он, конечно, отвез ее до привычного угла, к лампам. Она всю дорогу молчала, а он думал о своем… И, кажется, ничего не сказал ей на прощанье.
Марко со свистом втянул в себя воздух и поморщился, как от зубной боли. Шумно выдохнув, схватил коробок и с силой запустил им в канал.
Чувство вины поселилось в нем — он изучал его, как баран новые ворота. Он брел вдоль каналов, садился в кафешках и пытался начать думать, но думать не получалось, и он снова брел куда глаза глядят… Мама в Гааге. Или не в Гааге? Черт возьми, он даже не знает ее фамилии!
Мужчина, стоявший на мосту, громко выругался, и пожилая дама, проезжавшая мимо на велосипеде, от неожиданности вильнула колесом. С трудом выровняв велосипед, она поехала дальше, а мужчина негромко, но уверенно сообщил своему отражению в канале:
— Идиот.
Уже третий день Ингрид жила так: на ночь выпивала вина и высыпалась до отвала, а утром садилась на трамвай и ехала к морю. Мама ни о чем не спрашивала, и они, не сговариваясь, играли в «машину времени»: как будто им обеим сейчас на пятнадцать лет меньше и у Ингрид еще нет никакого мужа, а есть школьные каникулы и любимые клубничные мюсли на завтрак.
И море, не знающее возраста, в нескольких трамвайных остановках.
